через час по чайной ложке буквально. И это иногда бесит, честно говоря.
Первая мысль, когда я вошёл в квартиру: вот я уезжал отсюда больным, а вернулся – инвалидом. И дальше правда началась инвалидская жизнь.
Прошло больше двух месяцев с операции, когда я только-только начал осмысливать, что произошло. Чего такого нового с моим телом. Нет, я, конечно, достаточно нормальный человек, чтобы понимать, что мне сделали серьёзную операцию, к которой я шёл два месяца, и перед ней перенёс ещё одну, диагностическую лапароскопию и три курса химиотерапии. Гастроэктомия же операция «долгая и очень травматичная», как сказал анестезиолог. После неё я – сутки в реанимации. Семь дней без еды и воды, на внутривенном. Конечно, я понимаю, что произошло, и надо бы уже выдохнуть и сказать себе: ну всё, этот этап позади. Весь этот долгий сбор анализов, лапароскопия, химиотерапия, собственно операция и двенадцать дней в стационаре, где я думал, что: а) это никогда не кончится и б) я рехнусь. Я не рехнулся. Хотя желание есть и пить оказалось сильнее полового инстинкта даже; эротические сны – это про печеньки и вкусняшки, например, стейк с кровью и бокалом «Зинфандель», а не про то, о чём вы подумали. Притом что это – чисто психологическое: питание-то внутривенное нормальное получаешь, всегда ощущение такой лёгкой сытости, как будто недавно поел. И во рту даже не сохнет, хотя первые дни после операции я даже говорить долго не мог, переходил на хрип (а я обожаю поболтать).
И как-то надо было научиться жить. Не очень ущербным. Желательно не как в шутке Михаила Жванецкого про здоровый образ жизни, пришедший на смену самой жизни.
Самое сложное – осознать, что ты уже не тот
И ладно бы только физически. Действительно, организм ведёт себя по-другому, и ты немного сходишь с ума с непривычки. Много съесть невозможно, даже если хочется. Мне, правда, на химиотерапии ничего не хочется, но есть-то надо! Первое время что бы я ни ел, всё давало не тот эффект. Ну там диарея, вот это всё. Я заподозрил у себя все болезни, включая рефлюкс, синдром приводящей петли и так далее. И это замечательное чувство, когда что-то заглотил большой ложкой, и еда у тебя комом в горле встаёт, и потом отплёвываешься и боишься задохнуться. Реально, было время, что ел только рис, пюре картофельное и бульон. Потом оказалось, что реагирую плохо на сахар и вообще сладкое, а всё остальное – ну так, более или менее нормально усваивается. Если не пережирать. Так я регулировал питание примерно месяц, не меньше. Рекомендации мало какие могу дать, увы: всё индивидуально. Но вот в первый месяц предельная аккуратность в питании – это прям обязаловка! Всё протёртое, дробно и часто. Не экспериментируйте! Хочется – перехочется, как говорится.
Так вот, самое сложное – это перестроить голову. Мозги перепрошить. Не всё есть можно, да ведь почти ничего в тебя и не лезет. Но, как оказалось, я не столько люблю жрать, сколько – кормить! Правда. Готовлю девушке своей, друзьям. По мере сил, понятно. В основном они меня подкармливают. Пристрастился к кулинарным видеоблогам. Раньше только в кулинарные книги залезал, да и то за чем-нибудь конкретным. А сейчас просто интересна эта химия-физика блюд. Всё это, конечно, тяжёлая ситуация, и я из неё ещё пока не до конца вышел. Но даже по общему правилу сидеть на диете надо минимум три-четыре месяца после операции. Но мозги свои перестроить вроде бы получилось. Другого выбора просто не было.
В декабре, после возвращения из больницы домой, я не мог найти одну вещь, которую вообще-то потерять в квартире очень сложно. Вещь стояла на балконе. Называлась: тренажёр. Метр высотой, полтора метра длиной – такой псевдовелосипед без колёс, на раскачку мышц спины и ног. Во время ремонта его вынесли на балкон. Там он и стоял. Много месяцев. А теперь его там не было. Пропажу я обнаружил через пару дней после того, как вернулся из больницы. Я запаниковал. Куда делся? Бросился звонить соседям – никто тут не шастал, по крыше, например? Да, какие-то работы на крыше проводились, но как-то маловероятно, что с крыши кто-то будет тащить тренажёр этот, который ничего особо не стоит. Вроде ж он не из драгоценного металла (хотя как знать, пилите, Шура, пилите).
Недели через две я нашёл тренажёр. Он стоял в соседней комнате. Туда я, правда, редко захаживаю, но ведь заходил же! Искал тренажёр! И он ускользал от взора моего. Как будто в слепое пятно попадал. Да, рядом стоял велосипед, как-то они сливались, но не до такой же степени! Мало того, когда тренажёр этот мой вдруг у меня перед глазами явился, вот прям в прямом смысле проявился, как будто сгустился из воздуха, я резко вспомнил, как выносил его с балкона. И ещё вспомнил, что не сразу сообразил, как открыть левую створку двери-стеклопакета (я её раньше никогда не открывал за ненадобностью).
Последствия наркоза? Они, получается, выскакивают иногда. Ловкость теряется. Память. Характерно для всех, кто проходил сложные операции, но с онкологическими ещё отдельная история. Поскольку мы в теле своём носим хроническую опасную болезнь, то у нас от осознания этого меняется психология. Где-то мы становимся лучше-спокойнее-мудрее-покладистее, где-то, наоборот, обороняем свои границы так и на таких ранних подступах, как раньше в голову бы не пришло.
Гармонизация утреннего времени музыкой – это верное решение. Я раньше любил с утречка врубить что-нибудь качающее, рок или фьюжен. Теперь, в своём расслабленно-вялом состоянии, решил, что лучше классики ничего нет. Бах, Моцарт, Шопен – всё настраивает хорошо. Я с детства «сижу» на фортепианной классике – мама играла, работал в рекорд-бизнесе, так что более или менее разбираюсь в нормальных записях (ну и друзья-специалисты подсказывали, конечно). Пишу всю жизнь о джазе, но в особенные личные моменты слушаю классику. Джаз – моя жена, классика – моя любовница, перефразируя Чехова. Так что бы я ни слушал, я возвращаюсь к Шопену, Сати, Равелю, Листу, Бетховену, Шуберту. Исполнители: Владимир Ашкенази, Жан Ив Тибоде, Марта Аргерих, Даниил Трифонов, Элен Гримо, Лейф Уве Андснес… Можно долго говорить, кто лучше, кто более академичный, кто новаторский и так далее. Главное – расслышать. А для этого – услышать. Спасибо маме, подсадившей меня на классику и научившей ценить хорошее. Это, кстати, нелишнее в жизни умение. Слушать и слышать. «Ты начал с той музыки, к которой люди в тридцать лет приходят только», – однажды сказал мне коллега-журналист. Сам он любил настоящий хороший рок, как многие парни в моём поколении, но в зрелом возрасте захотел чего-то более изысканного, что
