потянусь, вы в свою возьмете, «Не плачь!» скажете – и не отпустите…
Тишина, как нагретый камень – тишина.
Видится жениху-невесте: падают – тап-тап – плоды с урючин. Кружат – пир-пир – летучие мыши…
Слышится жениху-невесте: саранча – чир-чир – потрескивает да сыч ворчит.
– Нет, ты скажи, как, стыд потеряв, снохе пожалуешься, что я тебя за руку схватил!
– Лучше вы скажите, как я ей скажу, что неправда это, и быстро уйду.
– Честно не расскажешь?
– Честно.
– А если я с глазу на глаз скажу снохе, как на глаза твои глядел?
– И тогда не скажу.
Доволен жених. Замолчал, потолок разглядывает.
А невесту молчание это что-то встревожило. Мысли все в одну сторону.
– О чем вы думаете? – говорит.
– О наших вечерах.
– А не о Зубайде ли?
Задела невеста жениха за живое. Все его мечты разом пропали-погасли.
– Зачем ты об этом? – говорит. – Да, смотрел на нее, правда. Сказать, одно время на многих глядел. На кого ни погляжу, все тебя вижу. И на Зубайду глядел, правда. Нет, она – не ты. И на Балхин глядел. Тоже не ты. Еще на одну глядел. Она и оказалась тобой…
– Это правда?
– Правда.
Растаяла невеста. Утешилась, расцвела.
– Тогда… я вам… во всем подмогой буду!
28
Коротка для новобрачных ночь, вот и рассвет.
Невеста объятия жениха разомкнула. Жених руки к ней потянул – отстранила их, поднялась.
– Довольно, – говорит. – На заре дел невпроворот.
В сенях друг на друга воду полили, от грехов омылись.
Жених руки отряхивает, к двери идет. За ручку взялся, да и застыл. Через плечо на полог глядит.
Скрутила невеста конец платка, играет с ним. На пальцы свои смотрит.
– Теперь не заходите, нехорошо, – говорит.
Сердце жениха, как заря, просветлело. Вышел, на вопрос, когда вернетесь, ответить не смог.
Идет по улице.
Весь мир жениху белым-белым кажется.
Дорога под ногами белая-белая, как простыня. Дома, стены, деревья. Всё белое-белое. И стаи птиц, как простыня, белые-белые. И вода, что по обочине течет, тоже белая-белая. И журчанье у нее белое-белое – как простыня.
Рассвело.
Погасли звезды, только одинокая Зухра[34] осталась.
Распахнул жених объятия – зарю к сердцу прижал.
И небо огромное рассветное, и горы под снегом, и россыпи холмов, и стройные тополя – все в объятиях жениха уместилось.
Открыл жених ладони. В воздухе растрепанные волосы зари – ветры рассветные – пригладил.
Жених зарю целует…
Через арык перепрыгнул, ствол тутового дерева обнял. Ветви его, как волосы, приласкал-пригладил.
Обратно через арык перепрыгнул.
Навстречу человек идет.
Жених на этого первого представителя рода человеческого, который ему встретился, глядит.
А это Исмат-охотник, которого никто, даже его собаки, не любили.
Только жениху в эту минуту и Исмат-охотник неплохим вообще-то человеком показался.
Нет в мире плохих людей, в каждом что-то хорошее имеется.
Первый раз в жизни жених с Исматом-охотником поздоровался.
А Исмат-охотник и не рассчитывал на «салом»; пройдя, остановился. Удивился, но ответил на приветствие. Долго-долго вслед жениху смотрел.
– Арбуз тебе на голову упал, что ли? – прогнусавил. А жениху женщина навстречу идет.
Остановился жених. Не знает, сделать шаг – не сделать. Лицо запылало.
Приближается женщина…
С каким лицом теперь в глаза женщинам смотреть? Какими глазами теперь в лицо женщинам смотреть?
Свернул жених с пути женщины в сторону.
29
Настал День жертвоприношения – Курбан-хаит.
Богобоязненные люди жертвенное угощение готовят. Жертвенное животное режут, кровь пускают. Кто победнее, у мясника мясо берет.
Богобоязненные люди нарядные одежды надевают. Из сундуков неношеные вещи достают, наряжаются. Нет в сундуках запасов – просто поопрятнее оденутся.
Богобоязненные люди украшаются. В лицо ароматные масла втирают, брови усьмой подводят, ресницы басмой чернят, ногти хной красят. На грудь украшения вешают.
Ходят богобоязненные люди друг к другу в гости, с Хаитом поздравляют:
– Чтоб Хаит вам поклонился!
Жених к невесте пошел с Хаитом поздравлять, невеста – к жениху.
От Каплона-жениха пришел один платок французский, пара сапог и много разных сладостей-вкусностей.
От Аймомо-невесты прибыла рубашка, покрывало, полотенце и платочек носовой. Все это невеста своими руками шила.
На платочке на синем поле – розы алые-преалые, как угли в печке. Словно не розы, а сердце свое невеста жениху посылает – подарок с намеком.
Жених платочек к лицу поднес, помял-помял – аромат вдохнул.
От платочка… от платочка аромат невесты идет!
Жених платочком глаза протер – платочек поцеловал, лоб протер – поцеловал, губы протер – опять поцеловал.
Нацеловался, вчетверо сложил, за пазуху сунул.
30
На Хаит вокруг речки гулянье. На гулянье нишалду[35] продают, горох-нухат, халву, фисташки.
Детвора в глиняные свистульки дует, в дуделки разные.
Девушки толпою около большого тутовника собрались.
Предводительница девушек самому тощему мальчишке моток веревки протягивает.
Тот разулся, пояс веревкой обмотал, по огромному стволу карабкается.
– На какую ветку привязать? – спрашивает.
– Вон на ту, горбатую, – отвечает снизу предводительница.
Мальчонка к той ветке полез. Привязал к ней веревку, концы вниз на землю бросил. От ветки до земли саженей[36] двадцать.
Спустился на землю по веревке. На земле концы на ладонь намотал, девушкам протянул.
Предводительница девушек возьми да и кулаком в мальчонку ткни:
– Вот тебе за то, что мое сердечко колотиться заставил!
Тот на землю свалился, захихикал:
– Ой, не бейте, а то брату моему Нурали-ака скажу.
– Какому-такому Нурали?
– Такому, который вас под дикой урючиной обнимал-целовал!
– Ой, замолчи, а то пожалеешь!
Девушки – гур-р-р – хохочут!
Связала предводительница концы веревки – получились качели.
Одна девушка на них запрыгнула. Предводительница ее схватила, вперед с ней пошла, назад пошла, потом с силой оттолкнула. Та, на качелях, дальше сама раскачивается: присядет, привстанет. Все быстрее и быстрее раскачивается!
Со всех окрестных крыш народ, халвой лакомящийся, на качели поглядывает.
Наступил черед Аймомо покачаться.
Оглядела себя. Платочек «лошадиное копыто» на шее завязала.
Качели оттолкнула – отскочила, оттолкнула – отскочила. Чтобы раскачались.
Взлетают качели, Аймомо, уцепилась и вспрыгнула на них. Полетели качели вправо. В воздухе зависли – и вниз понеслись.
Аймомо ровненько стоит. От одного ее легкого веса качели вниз несутся. Потом в левую сторону – вверх.
То влево, то вправо летят – все выше, выше.
Народ за свои тюбетейки-платки схватился, на качели вылупился. С кого тюбетейка свалилась, с кого платок слетел.
А у Каплона сердце замерло.
– Вой, святые старцы! – шепчет.
Халва, какая во рту была, там и осталась, а какая в горле – в горле застряла.
Замедлились качели.
Спрыгнула Аймомо на землю. Несколько нетвердых шагов сделала. Одна девушка ее обняла, помогла.
Тут только Каплон вздохнуть
