что он и Господь «могут умереть»; теперь он понимает, что только тело, «плотская часть»,
«замена» может умереть. Господь объясняет, что «первая» часть, разумный дух, освобожден, чтобы соединить «совершенный свет со Святым Духом».[437]
Гностические сочинения, написанные Валентином и его последователями, намного сложнее как тех, которые просто признают страдание Христа, так и тех, которые утверждают, что, помимо Его смертного тела, Христос остался полностью недоступным для страдания. Несколько важных валентинианских текстов, открытых в Наг-Хаммади, явно признают страдания и смерть Иисуса. Евангелие Истины, которое Квиспелл приписывает Валентину или его последователю, говорит, как Иисус, «распятый на древе», был «убит».[438] Расширяя общехристианскую метафору, автор представляет себе Иисуса на кресте как плод на древе, новый «плод древа познания», приносящий жизнь, а не смерть:
… Он был распят на древе, Он стал плодом познания Отца, и Он не погубил (их за то), что они вкусили Его, но вкусившим Его Он дал радоваться обретению Его, и Он нашел их в Себе, и Он был найден в них…[439]
В противоположность ортодоксальным источникам, которые интерпретируют смерть Христа как жертвоприношение, искупающее человечество от вины и греха, это гностическое Евангелие рассматривает распятие как повод для открытия Божества в себе. Но несмотря на эту иную интерпретацию, Евангелие Истины трогательно рассказывает о смерти Иисуса:
… милосердный (и) верный, Иисус, претерпел, принимая страдания… поскольку Он знает, что смерть Его — жизнь для многих… Он был распят на древе… Он сошел в смерть, будучи облечен жизнью вечной. Совлекшись тленных лохмотьев, Он облекся нетленностью…[440]
Другой замечательный валентинианский текст, Трехчастный Трактат, представляет Спасителя как «Того, Кто будет рожден и примет страдание».[441] Движимый состраданием к человечеству, Он добровольно стал
тем, то, чем стали они, ибо Он явился ради них… Он не только принял на Себя смерть тех, кого задумал спасти, но и их малость… Он принял для того, чтобы быть зачатым и родиться младенцем телом и душой.[442]
Природа Спасителя парадоксальна. Трехчастный Трактат разъясняет, что Тот, Кто был рожден и пострадал, это Спаситель, предсказанный еврейскими пророками; «Но о том, кем Он был предвечно и пребывает вечно, нерожденном, бесстрастном… явившемся в плоти, не пришло в их мысль».[443] Также и Евангелие Истины, описывая человеческую смерть Иисуса, продолжает:
Слово Отца выходит во все… Он омывает их, Он возвращает их в Отца и в Мать, Иисус бесконечности сладости.[444]
Третий валентинианский текст, Истолкование Знания, рассматривает этот же парадокс. С одной стороны, Спаситель становится доступным страданию и смерти; с другой, Он Слово, полное божественной силы. Спаситель объясняет: «Так же Я весьма умалился, чтобы Своим смирением принять тебя в великую высоту, место, из которого ты ниспала».[445]
Ни один из этих источников не отрицает, что Иисус действительно пострадал и умер; все признают это. Но все они стремятся показать, как, в Своем воплощении, Христос превзошел человеческую природу, так что смог победить смерть божественной силой.[446] Таким образом, валентиниане подняли проблему, которая стала центральной для христианского богословия через два столетия — вопрос, как Христос одновременно мог быть человеком и Богом. За это историк христианства Адольф фон Гарнак назвал их «первыми христианскими богословами».
Что это означает для вопроса о мученичестве? Ириней обвиняет валентиниан в том, что они «обливают презрением» мучеников и «порочат их мученичество». Какова их позиция? Выдающийся гностический наставник Гераклеон, ученик Валентина, рассматривает мученичество, комментируя изречение Иисуса:
… всякого, кто исповедает Меня пред человеками, и Сын Человеческий исповедает пред Ангелами Божиими; а кто отвергнется Меня пред человеками, тот отвержен будет пред Ангелами Божиими… Когда же приведут вас… к начальствам и властям, не заботьтесь, как или что отвечать…[447]
Гераклеон обсуждает вопрос, что означает «исповедовать Христа»? Он разъясняет, что люди исповедуют Христа по-разному. Некоторые исповедуют Христа своей верой и своей повседневной жизнью. Однако большинство людей признает только второй способ исповедания — устное исповедание («я христианин») перед магистратом. Последнее, говорит он, «многие» (ортодоксы) считают единственным исповеданием. Но, подчеркивает Гераклеон, «даже лицемеры могут сделать такое исповедание». От всех христиан, говорит он, требуется первое исповедание; второе от некоторых, но не от всех. Такие ученики, как Матфей, Филипп и Фома никогда не «исповедовали» перед магистратами; однако, утверждает он, они исповедовали Христа лучше, «делами и поступками в соответствии с верой».[448]
Называя тех учеников, которые зачастую олицетворяют гностических посвященных (как в Евангелии от Филиппа и Евангелии от Фомы), Гераклеон подразумевает, что они превосходят таких апостолов-мучеников как Петр, которого валентиниане считали олицетворяющим «многих», то есть просто ортодоксальных христиан. Говорит ли он, что мученичество хорошо для обычных христиан, но не нужно гностикам? Предлагает ли он гностикам основание, чтобы избегать мученичества?
Даже если он и подразумевает именно это, то избегает говорить прямо: его высказывания остаются неопределенными. Поскольку он продолжает, говоря, что, хотя исповедание «верой и поведением» является более всеобщим, оно приводит к открытому исповеданию в суде, «если это необходимо, и ситуация требует словесного подтверждения». Что делает подобное исповедание «необходимым»? Просто то, что обвиненный христианин не может перед судьей отречься от Христа: в этом случае, признает Гераклеон, устное исповедание является необходимой и разумной альтернативой отречению.
Тем не менее, Гераклеон высказывает отношение к мученичеству, полностью отличное от позиции его ортодоксальных современников. Он не подчеркивает ни их энтузиазма к мученичеству, ни их восхваления «славной победой», достигнутой в смерти.
Более того, он не предполагает, что страдания верующих подражают страстям Христа. Если страдания испытала только человеческая природа Христа, это предполагает, что верующий также страдает только на человеческом уровне, тогда как божественный дух в нем превосходит страдания и смерть. Очевидно, валентиниане считали мученическое «свидетельство кровью» менее ценным, чем высшее, гностическое свидетельство о Христе — точка зрения, способная вызвать гнев Иринея, поскольку эти гностики «презирают» мучеников и обесценивают то, что он считает «наивысшей жертвой».
Даже признавая, что гностики пытаются поднять уровень богословского понимания, Ириней заявляет, что «они не могут достигнуть настолько исправления дела, сколько велик вред, происходящий от раскола».[449] С его точки зрения, любой аргумент, которым христиане могли бы воспользоваться, чтобы избежать мученичества, подрывает солидарность всей христианской общины. Не отождествляя себя с теми, кто оказался в тюрьме, лицом к лицу с пытками и казнями, христиане-гностики могли лишить своей поддержки тех, кого считали слишком ревностными и непросвещенными фанатиками. Подобные
