дискурс.
И все же «имперский синдром» становится влиятельным в массовом сознании и политической жизни только в том случае, если его сознательно активизируют, реконструируют заинтересованные политические силы, опирающиеся при этом на благоприятные для себя условия, например усталость народа от реформ.
Вклад государственной политики в конструирование имперского синдрома состоял прежде всего в том, что проект воссоздания вертикали власти сопровождался сужением пространств и возможностей для проявления той самой гражданской активности, которая в значительной мере формирует культуру гражданской нации. Отмена выборов губернаторов или превращение их в сугубо имитационные процедуры, запреты властей на участие в политике для нежелательных политических фигур, а то и прямые репрессии — все это снижало интерес граждан к политической жизни. Исследования Левада-Центра (2006–2015) показали, что важнейший признак гражданской нации — гражданская субъектность, реализация принципа народного суверенитета — не укрепляется в России. Подавляющее большинство россиян устойчиво отмечают, что они не оказывают какого-либо влияния ни на политическую, ни на социально-экономическую жизнь как во всем государстве, так и в своем регионе, городе или районе. Стремление же формальных граждан России участвовать в политической жизни, влиять на нее падает по сравнению с 1990‐ми годами[266]. При этом, как мы отмечали в одном из исследований 2017 года, регресс гражданской активности «никак не связан с какими-то особенностями русских как этнического большинства страны. Те же русские, в том числе и родившиеся в СССР, прекрасно доказывают свою способность к гражданской активности и демонстрируют способности к освоению либерально-демократических норм в странах, где такие нормы не подавляются властями. Например, в Латвии поддерживаемое прежде всего русским населением политическое объединение „Центр согласия“ победило на выборах в латвийский сейм в 2011 году, а его лидер Нил Ушаков являлся мэром Риги с 2009 года»[267].
В России же в силу совокупности разных причин нарастал процесс политической демобилизации россиян: рост их представлений о том, что от их воли и интересов ничего не зависит в политической и экономической жизни, что приводит к падению желания граждан принимать участие в политической и общественной жизни, к формированию сознания пассивных подданных, зрителей, наблюдателей.
Реконструированный традиционализм в сочетании с относительно устойчивыми особенностями географии, хозяйства, культурных традиций страны — все это оказывает влияние на воспроизводство «имперского синдрома», который в определенной мере ныне формирует русло политического творчества в России, обусловливая высокую вероятность воспроизводства имперских черт в политике нашей страны. Вместе с тем мы решительно не согласны с популярными ныне утверждениями, отвергающими саму возможность становления гражданской нации в России и утверждающими неизбывность ее существования в качестве империи.
Так, историк А. Тесля заявляет, что в России «…невозможна гражданская нация, здесь невозможна подобная организация жизни народа, слишком высока ее стоимость»[268]. Мы же утверждаем прямо противоположное: накапливается все больше доказательств того, что Россия уже не может жить так, как жила в эпоху классических империй, не только потому, что внешний мир ей этого не позволяет; ее внутреннее устройство включает в себя обширные социальные пространства, занятые новыми институтами, которые буквально задыхаются в условиях низкого общественного доверия, подавляемого авторитарным государством.
На наш взгляд, российское общество переживает, но пока не осознает кризисное состояние своей постимперской ситуации. Этот кризис развивается медленно и неравномерно, но неуклонно и связан со столкновением унаследованного «имперского тела» и «имперского порядка» с новыми социальными, экономическими и политическими условиями. Многочисленные исследования последних лет подтверждают наличие прочной взаимосвязи между экономическим развитием и общим уровнем межличностного и институционального доверия. В условиях отсутствия гражданской нации, когда граждане не выполняют роли «народа, овладевшего государством», невозможно даже помыслить становление реальной, а не имитационной демократии, равно как и экономики долгосрочного роста взамен той, что построена на извлечении ренты из добычи природных ресурсов. Мы полагаем, что без гражданско-национальной консолидации российского общества невозможно выйти за рамки описанного Александром Эткиндом «суперэкстрактивного государства», в котором население (в глазах власти и в структуре экономики) становится избыточным, или попросту балластом[269]. Как доказывает экономист Пол Коллиер, именно лояльность нации и наличие инструментов гражданского контроля позволяют легитимировать работу государственных институтов, тем самым делая ее более эффективной. Благодаря гражданской нации, характеризующейся устойчивыми горизонтальными связями и доверием, люди воспринимают налоги не как выплату дани коррумпированным правителям, а как вложение своей доли в поддержание общественного порядка и благополучия[270]. Как мы уже отмечали, Бенедикт Андерсон называл гражданскую нацию «товариществом» и «братством». Эту же терминологию использует и Коллиер:
Совсем не случайно, что французские революционеры, возвестившие о наступлении современности, увязывали братство со свободой и равенством: братство — это то чувство, которое способно примирить свободу с равенством. Только если мы рассматриваем других как членов того же сообщества, то соглашаемся с тем, что распределительное налогообложение, необходимое для обеспечения равных возможностей (equity), не ущемляет нашу свободу[271].
ИСТОРИЯ
«Этнополитический маятник»: крутые перемены в истории национальной политики и в динамике национального самосознания
Вводные замечания
Во введении и в главах первой части этой книги мы неоднократно подчеркивали волнообразный характер этнополитических процессов, не раз проявлявшийся как в мировой, так и в российской истории. Значительные колебания характерны и для одного из фрагментов таких процессов — национальной политики: комплекса доктрин и действий государства по отношению к различным народам (национальностям), проживающим на территории страны. Противоречивость присуща внутренней природе национальной политики любого государства хотя бы потому, что в этой сфере соединяется неизбежность поддержания универсального законодательства (общего для всех подданных или граждан) и противоположная необходимость — учета, в той или иной мере, культурного многообразия населения. Уже древнейшие государства Месопотамии и Египта вынуждены были время от времени менять свою политику по отношению к меньшинствам и этническому большинству, переходить от политики централизации к политике автономизации, от репрессий к толерантности, от «кнута к прянику». Значительные колебания политических стратегий в отношении многочисленных этнических и религиозных общин были характерны и для классических империй древности (Римская, Персидская, Византийская и др.), и для империй XVIII века (Австро-Венгерская, Британская, Османская, Российская и др.).
Советская национальная политика была беспрецедентно противоречива и изменчива, поэтому при ее описании часто использовалась метафора «маятника». Использовал ее и я в своих публикациях, назвав одну из своих монографий «Этнополитический маятник»[272]. При этом образ «маятника» одни авторы (я среди них) применяли исключительно как метафору, а другие — в качестве объяснительной модели.
В 2017 году группа петербургских политологов предложила свою гипотезу для объяснения механизма колебания «маятника национальной политики», понимая под ним следующее: «мягкие» волны в
