Покровский знал таких людей: проспится, злой будет, мощь природная, пару-тройку гор еще запросто сковырнет. И вряд ли он пьет там, в рефрижераторе, у них, наверное, строго. Пьет, конечно, но с оглядкой. Тушу коровью на станции загнать — нужна трезвость движений и ясность ума.
Фридман ждал в машине, читал учебник, но не забывал поглядывать по сторонам, как Покровский велел.
— Что пишут? — спросил Покровский.
— Понимание неполно написанного слова зависит от личного опыта и направленности интересов. Слово «под-о-ный» юрист скорее прочтет как «подложный», агроном как «подножный», а хозяйственник как «подсобный», — процитировал Фридман.
— Аминь! — только и оставалось согласиться Покровскому.
Фридману Покровский велел остаться на Большой Семеновской. Заглянул на почту, попробовал по пятнадцатикопеечному автомату дозвониться до Сержа в Ленинград — длинные гудки.
Доехал до «Динамо», прошел через Петровский парк. Конечно, так свернул, чтобы мимо роковой скамейки. Два бородача разминались тягучим янтарным «Останкинским» на этой скамейке, не знали, наверное, ее страшного прошлого. Погода нарастала-нарастала, а сегодня ударило за двадцать, и в Петровском парке многие горожане пили сейчас пиво.
Вчера — уже в двенадцатом часу — Покровский пошел было домой, слышал, как Гога Пирамидин в своем кабинете взволнованно говорит по телефону, показалось, что с женщиной, а потом Гога вдруг догнал Покровского и Фридмана в холле, сказал, что у него еще есть бутылка и что, по его мнению, Углова они помянули недостаточно. И перед тем как сесть на такси до дома, Покровский еще уговаривал с боевыми товарищами теплую водку у фонтана в парке «Эрмитаж», беспокоя поздних отдыхающих.
Покровский иногда позволял себе похмеляться и уже понял пару лет назад с некоторым испугом, почему это хорошо. Череп жмет, душа поскуливает, кровь еле движется, как подмороженная, а тут выпил немножко, и еще немножко, и еще, и алый цветок разворачивается в груди, все перетряхивается в человеке, как если бы верховное существо схватило и взболтало со знанием дела.
Как-то нужно было сдавать отчет, все сроки протянул, до вечера доделать вынь да зарежь, а накануне что-то важное отмечали, Покровский утром ничем не мог шевельнуть. Два часа ковырял ручкой, абзаца не наковырял. Решился выпить рюмку, пошел к Жуневу, а тому некогда было, он Покровскому бутылку водки сунул и выпроводил из кабинета. Так Покровский наедине с бутылкой по капле, по капле всю поллитру, и к вечеру, набирая скорость, не только отчет огромный одолел, но и раскрыл по ходу в уме другое дело, догадался, о чем всей бригадой две недели не могли догадаться.
Тогда и понял Покровский, что аккуратнее, конечно, аккуратнее… Видел он на Урале сейчас пару своих пьющих родственников — аккуратнее надо. Сегодня, несмотря на все мучения, нужно воздержаться. А то и вечером в честь субботы захочется продолжить, а там как пойдет… Можно и воскресенье потерять. А в понедельник точно пить, поскольку похороны. Так что сегодня — стоп-машина, как бы ни гудела башка.
В буфет Дома офицеров зашел на секунду, за бутылкой холодного «Боржоми». Молоденький вихрастый лейтенант артиллерии пил за одним из столиков сок, ел эклер, смотрел на карту Москвы.
Окно комнаты Кроевской выходит на заколоченную церковь. Выяснилось, что там сейчас склад, и не просто картошки, а академии Жуковского: пропеллеры хранят или другие небесные штуки. А вообще это направление к той самой скамейке. Можно представить, что церковь истаяла, распылилась, домики, окружающие ее, отлипли, развеялись. Асфальтовые просеки сошли, как короста, под ними обнажились мерзлые тропинки. Кое где еще мерцают то голубым, то желтым подвижные пятна автомобилей. Но все, разъехались, стерлись небесными ластиками. Люди еще раньше разбежались, а может их не было никогда.
Лес остался, но зимний, пустой, черно-белый, каракули деревьев и одинокая скамейка, до нее по прямой метров пятьсот.
Птицы могут летать и даже шелестеть крыльями, приглушенно, без пения.
На небольшой конторке икона, лампадка, пара свечей, коробок спичек с этикеткой из серии «Вертолеты СССР», тут же светские предметы — письменные принадлежности, ножницы, маленький белый будильник с позолоченным ободком, стеклянная вазочка, в ней нитки белые и черные, в катушки воткнуто по иголке.
Старый диван, большой, серый, вспученный, видно, что не используется, а избавиться руки не дошли. Аккуратная узкая кровать, под покрывалом видно белое накрахмаленное белье.
Светло-коричневый сервант, шпон тут и там поотскакивал, одно из стекол треснуло. Несколько кузнецовских чашек с блюдцами, остальные тарелочки обычные.
Несколько книг, тоненькая брошюрка по истории авиации, «Война и мир», толстый телефонный справочник, трехтомник маршала Жукова, «Один день Ивана Денисовича» в «Роман-газете» — надо же. Автор уже по ту сторону… Подрывное, можно сказать, издание! Рядом номер «Нового мира» за семьдесят второй год, при этом последняя треть страниц ссохлась-слиплась, залито водой. Может быть, как раз по ходу той самой аварии.
Задняя обложка журнала из голубой выварилась в белую, вверху цифры от руки, но бледненько, невнятно.
Телефонный справочник дело хорошее, но записной книжки не видно. Покровский обшарил пару раз всю комнату, благо вещей мало: шкаф полупустой, сундук… Не нашел. У Ширшиковой тоже не нашли записной, но та забыла у родственников, а Кроевская вроде бы никуда не ходила.
Если спросить у Василия Ивановича, была ли записная книжка у Варвары Сергеевны, он точно скажет «да», чтобы порадовать собеседника. Надо иначе спросить.
— Василий Иванович… — начал Покровский.
— Тут! — закричал Василий Иванович.
— Вы не помните, у Варвары Сергеевны какого цвета была записная книжка?
— Черная! — закричал Василий Иванович.
— Хорошо помните?
— Хорошо помню! Черная, большая! Позвонить выходила!
Покровский перешел Красноармейскую. На крылечке Дома офицеров девочка с белым бантом и с учебником английского языка под мышкой ела мороженое. Покровский ей подмигнул, прошел в просторный прохладный холл. Прибыл как раз поспавший после дежурства Кравцов, потрясенный историей с птицей-голубем. И Настя Кох ждала уже здесь. Не исключено, что одно песочное кольцо уже съела до появления Покровского. Молодой лейтенант так и сидел над картой Москвы, пил чай.
Настя Кох провела несколько часов во дворе Ярковых. По отзывам соседей, жили машинистки уединенно, старшая была надменной, а младшая забитой. Ухажеров за ней не водилось, да и подруг не водилось, иногда заходили заказчики. Кое-кто помнил Марию Александровну с детства — с детства и была такая. «Негромкая». Одна соседка, правда, заявила, что ночью недавно кто-то что-то жег во дворе, около сараев, и ей показалось, что это Мария Александровна жжет. Увидела, что есть свидетели, метнулась тенью за гаражи — тут соседка и подумала, что такое движение… что узнала она Яркову-младшую в этом движении.
— Но, наверное, я ошиблась, — тут же сказала эта соседка. —
