умнее меня, – да заставит тебя благодетельный инстинкт покорить меня, приказывать мне! Если ты лучше меня знаешь, что хорошо и правильно, то умоляю тебя, во имя Бога, заставь меня это сделать. Даже если тебе придется пустить в ход целую массу кнутов и ручные кандалы. Не дай мне ходить над пропастями! Мне мало поможет, если все газеты назовут меня «свободным человеком», когда мое паломничество кончится смертью. Пусть газеты назовут меня рабом, трусом, дураком, или как им угодно. Но моей долей пусть будет жизнь, а не смерть! «Свобода» требует нового определения.
LVIII. Где будет твоя «слава», несчастный смертный, и где будешь ты сам вместе с ней через каких-нибудь пятьдесят лет?
Самого Шекспира хватило всего на двести лет. Гомера (отчасти случайно) – на три тысячи. Не окружает ли вечность уже каждое «Я» и каждое «Ты»? Перестань поэтому лихорадочно высиживать свою славу, хлопать крыльями и яростно шипеть, как утка-наседка на своем последнем яйце, когда человек позволяет себе подойти к ней близко!
Не ссорься со мной. Не ненавидь меня, брат мой. Сделай, что можешь из своего яйца и сохрани его. Бог знает, что я не хочу его украсть у тебя. Так как я думаю, что это жировое яйцо.
LIX. Есть люди, которым боги, в своем милосердии, дают славу. Чаще всего дают они ее в гневе.
Как проклятие и как яд. Потому что она расстраивает все внутреннее здоровье человека и ведет его шумно, дикими прыжками, как будто его ужалил тарантул, не к святому венцу. Действительно, если бы не вмешалась смерть или, что счастливее, если бы жизнь и публика не были бы глупыми и неожиданное несправедливое забвение не следовало бы за неожиданным, несправедливым блеском и не подавляло бы его благодетельным (хотя и весьма болезненным) образом, то нельзя сказать, чем кончал бы иной человек, достигший славы. Или (еще более) – бедная достигшая славы женщина.
LX. Друг мой, все разговоры и вся слава имеют лишь короткую жизнь. Они глупы и ложны. Одно только настоящее дело, которое ты добросовестно исполняешь – вот что действительно вечно. Как всемогущий Основатель и сам Создатель мира.
LXI. Твоя «победа»? Бедный. В чем состоит твоя победа? Если дело твое справедливое, то ты непобедим. Даже если бы горели костры на севере и юге и звонили бы колокола, и редакторы газет писали бы передовые статьи, справедливое дело было бы навсегда отстранено и уничтожено, и лежало бы попранным на земле. Победа? Через несколько лет ты умрешь и станешь мрачным, холодным, окоченелым, безглазым, глухим. Никакого огня от костров, никакого колокольного звона или газетных статей не будет тебе слышно или видно в будущем. Какая же это победа?!
LXII. Боже, «наши потомки, эти бедные шотландские бонвиваны, – говорил я французу таким французским языком, какой был в моем распоряжении, – они взывали к…» – «К потомству», – перебил он меня, чтобы прийти мне на помощь. – «Ах, нет, тысячу раз нет! Они взывали к вечному Богу. Но никоим образом не к потомству! Это было совсем другое дело».
Молчание
I. Молчание и умалчивание! Если бы в наше время строили алтари, то им были бы воздвигнуты алтари для всеобщего поклонения. Молчание – стихия, в которой формируются великие вещи для того, чтобы в готовом виде и величественно выступить на свет жизни, над которым они сразу должны господствовать.
Не только Вильгельм Молчаливый, но и все выдающиеся люди, которых я знал (даже самые недипломатичные из них и самые нестратегичные) избегали болтать о том, что они творили и проектировали. Да, в твоих собственных обыкновенных затруднениях молчи только один день, и насколько яснее покажутся тебе на следующее утро твои намерения и обязанности. Какие остатки и какую дрянь выметают эти немые работники, если отстраняется назойливый шум! Как французы определяют, речь – не искусство скрывать мысли, а окончательно останавливать и подавлять их, так что уже нечего больше скрывать.
И речь велика, но это не самое большое. Как гласит швейцарская надпись: «Разговор – серебро, а молчание – золото» или, как я это охотнее определил бы: «Разговор принадлежит времени, молчание – вечности».
Пчелы работают не иначе как в темноте. Мысли работают не иначе как в молчании. И добродетель точно также действует не иначе как в тайне. Да не узнает твоя правая рука того, что делает левая! Даже собственному своему сердцу ты не должен выболтать тех тайн, которые известны всем.
Разве стыдливость – не почва для всех добродетелей, для всех хороших нравов и для всей нравственности. Как и другие растения, добродетель не растет там, где корень ее не спрятан от солнца. Если будет на него светить солнце, или ты сам на него посмотришь тайком – корень завянет и никакой цветок не обрадует тебя.
О, друзья мои, если мы станем разглядывать прекрасные цветы, украшающие беседку супружеской жизни и окружающие человеческую жизнь ароматами и небесными красками, какая рука не поразит позорного грабителя, вырывающего их с корнями и показывающего с противной радостью навоз, на котором они произрастают!
II. Как глубоко в нашем существовании значение тайны! Справедливо поэтому древние считали молчание божественным, так как это основа всякого божества, бесконечности или трансцендентальной величины и одновременно источник и океан, в которых все они начинаются и кончаются.
В том же смысле пели поэты «Гимны ночи», как будто ночь благороднее дня. Как будто день – только маленькая, пестрая вуаль, которую мимоходом набросили на бесконечные колени ночи. Вуаль, которая искажает ее чистую, прозрачную вечную глубину, скрывая ночь от наших взоров. Так говорили они и пели, как будто молчание это – рельефное ядро и полная сумма всех гармоний, а смерть – то, что смертные называют смертью, – собственно и есть начало жизни.
С помощью таких картин (так как о невидимом можно только говорить картинами) люди постарались выразить великую истину – истину, забытую насколько это только возможно мастерами нашего времени. Но которая, тем не менее, остается вечно верной и вечно важной. И которая когда-нибудь в виде новых картин снова запечатлится в наших сердцах.
III. Всмотрись (если у тебя есть глаза или душа) в это большое безбрежное царство непонятного. В сердце его бушующих явлений. В его запутанность и бешеный водоворот времени. Не лежит ли тем не менее молчаливо и вечно справедливая, прекрасная, единственная действительность. И, конечно, господствующее могущество целого. Это не слова, а факт. Известный всем животным факт силы тяготения не более верен, нежели эта внутренняя сущность, которая может быть известна
