спину и бедра. Там были даже не синяки — чернюки!
— Бедненький… — вздохнула она, а потом снова продолжила рассуждать: — Так что, ты внял гласу рассудка, суженый? Ты не думай — у меня кроме тебя никого нет и не будет. Но выходить за тебя замуж и жить врозь я не собираюсь. Если уж замуж — тогда замуж. А так — я свободная женщина, и я свободно выбираю тебя, чудила ты мой ненаглядный. А дальше уж тебе решать — то ли мы с тобой по выходным за ручки гуляем по парку Челюскинцев, то ли, когда ты заканчиваешь дела в Дубровице, то переезжаешь и начинаешь новые дела, уже здесь! Если у тебя, конечно, нет других планов на жизнь с другими женщинами…
И ткнула меня пальцем в ребра. Я принялся извиваться и дергаться, пытаясь облегчить свою участь — но тщетно.
— У тебя до лета время на «подумать». Я буду постепенно перебираться сюда, я уже всё решила. Но окончательно — только после Олимпиады-80. Дождешься?
Тут уж я точно знал, что сказать:
— Я, может быть, тебя всю жизнь ждал, м? Или даже две!
* * *
То ли бадяга отлично действовала, то ли близость Таси имела такое на меня влияние, или просто — могучий белозоровский организм и ядрёная полесская генетика, доставшаяся мне в наследство от Германа Викторовича, имели колоссальные внутренние резервы для восстановления, но спустя четыре дня я чувствовал себя вполне сносно. Да и статья была написана. Правда, я здорово сомневался — стоило ли вообще ее делать. Погибшая женщина — вот что не давало мне покоя, и все пафосные слова Привалова-старшего тут были бессильны. Это был провал — пусть урод Геничев и сидел теперь в одиночке под замком.
Таисия пропадала на тренировках — и я пошел искать ее на трассе. Погода наладилась, выглянуло солнышко, лучи его ощутимо пригревали — намечалось бабье лето. По крайней мере, одуревшие от тепла пауканы уже пустились во все тяжкие: норовили залезть в глаза, нос и рот, опутать лицо паутиной и сделать вид, что так и было задумано.
Кто придумал, что летающие паутинки — это романтично? Отвратительно же! Точно так же, как и валяться в кучах опавшей листвы. Неужели любительницы гротескно-осенних фоточек не осознают, что дворники сгребают не только сброшенные деревьями оранжево-красные наряды? Еще, например, мусор, осколки бутылок и собачьи какашки.
Собак в Раубичах было много. Вообще, кабыздохи из полудиких частенько кучкуются возле таких тепленьких местечек с кухней. Пионерские лагеря, школы, больницы, столовые, гостиницы… Стая псин, которые напоминали дхолей из книги про Маугли, коллективно чесалась, зевала и всячески изгалялась перед деревянной дверью, выкрашенной светло-зеленой краской. Из-за этой двери так и разило голубцами, борщом и припущенной рыбой.
На меня они отреагировали премерзко: принялись лаять, подвывая, задирая свои черные носы высоко в небо и постепенно выстраиваясь полумесяцем. Как будто пытались взять в клещи! У-у-у, с-с-собаки! Нет у меня с ними контакта. Вдруг внимание стаи резко переключилось с моей персоны на другого классового врага.
По бетонному крылечку с отвалившимися кусочками штукатурки, сквозь которые выглядывали красные кирпичи, походкой, полной шляхетского гонора, шествовал кошак. Такой матерый хищник классической восточноевропейской внешности, от своего предка — дикого лесного кота — он отличался только размерами. А окрас и боевой дух вполне соответствовали, и он это продемонстрировал буквально в следующую секунду.
Псы просто захлебывались лаем. Тощий и долговязый кобель, явный заводила в стае, на полусогнутых, оскалив пасть, приближался к котяре. А тот даже спину не выгнул, только полосатый хвост так и хлестал по пушистым бокам.
— Р-р-ряф! — кобель кинулся вперед и вдруг — раз-два-три! — получил справа, слева и снова справа по морде когтистыми лапами, — И-и-и-и!
Удивленный и раздосадованный скулеж огласил окрестности, а усатый-полосатый боец издал боевой клич, прыгнул и вцепился в рожу псине, и принялся трепать извечного врага со страшной силой. Никто из соратников главного кабыздоха и лапой не пошевелил, чтобы помочь вожаку. Они просто стояли и смотрели, как бесстрашный котяра опускает ниже плинтуса противника, который был раз в пять раз больше и тяжелее.
Смешав пса с дерьмом, кот отпрянул, дернул хвостом и в три прыжка оказался на дереве, где улегся клубочком в удобной ложбинке меж ветвей и сделал вид что спит, игнорируя беснующуюся внизу стаю. Особенно рвал глотку униженный и оскорбленный вожак.
Они в итоге догавкались — дверь открылась, и толстая тетка в белом переднике и косынке выплеснула на дворняг целый таз воды, чем спровоцировала их беспорядочное бегство. Кот же, забдив полуоткрытым глазом, что кухонный работник оставила дверь чуть приоткрытой, мигом слетел с дерева, проник в помещение и через каких-то тридцать секунд появился снова, гордо сжимая в зубах приличных размеров рыбину. Кажется — скумбрию. Вот ведь — животное, а личность!
Далее я шел под впечатлением. Как там, у Ницше — воля к жизни? Или это у Шопенгауэра? Или вовсе — у Джека Лондона? В любом случае у несгибаемого кошака этой самой воли было куда как много. Мне даже совестно стало за мои упаднические настроения после нелепой эпопеи по поимке маньяка… Вон — с кота пример нужно брать. Безумие нашего бесстрашия, абсолютная целеустремленность и умение получать удовольствие от жизни в любых обстоятельствах. И потрясающая способность пользоваться представившейся возможностью и никогда не упускать своего шанса!
А, стало быть, что? Стало быть — нужно по возвращении в Дубровицу включаться в работу и завершать дела — до лета. Потому как упускать Тасю я был не намерен…
* * *
— Товарищ Белозор, товарищ Белозор! — за моей спиной зацокали каблучки, и послышался смутно знакомый голос.
Я резко обернулся и оказался лицом к лицу с Зоей Юговой. Кремовый плащ, поясок, подчеркивающий тонкую талию, стройные ножки в капроновых колготках, изящные полусапожки… Ну, и личико, да. Симпатичное Зоенькино личико, курносый носик и копна рыжих волос. Но против Таси — не пляшет.
— Товарищ Югова? Какими судьбами?
— Так интервью…
— Шо — опять? — всплеснул руками я. — Я в отпуске! И вообще — на реабилитации. И Петр Петрович, то есть — товарищ полковник, еще текст статьи не вычитал, а потому — я понятия не имею, о чем можно говорить, а о чем — нельзя.
— Так вы и статью написали? Послушайте, вы ведь не станете хоронить ее публикацией в одном только «Маяке»? Нет-нет, не отвечайте. Вот вам телефон — это номер корпункта в Минске, там и адрес есть. Наш директор очень хочет с вами пообщаться.
