нет боли, нет, терзающих душу сомнений, нет, и уже никогда не будет отчаяния. Есть только Любовь и Гармония!
Но уже звучать финальные аккорды. Руки, рождающие Свет, опускают меня на пурпурную сцену. Ну, вот и все: последний аккорд, медленно затухая, одиноко зависает над залом. Остывают струны скрипок и виолончелей, я чувствую, как пытается отдышаться, будто загнанный конь, рояль и, вслед за тем, все пространство зала заполняет гробовая тишина. Долго, нескончаемо долго длится тягостная пауза. Зал безмолвствует.
И я начинаю понимать, что в зале никого нет. Все, пришедшие к Рахманинову, сейчас находятся там, на высотах Гармонии. А когда они опускаются на грешную землю, то из зала на сцену накатывается какой-то шорох, сопровождаемый поскрипыванием кожаных кресел. Люди встают со своих мест и, вслед за тем, над их головами взметнулись и запорхали, забились в безудержных овациях сотни, тысячи моих братьев.
А я? Я заплакал. И мне не стыдно моих слез. Это слезы радости, слезы облегчения. Я еще подумал тогда, что мне удалось-таки достойно пройти через горнило сурового испытания, может быть самого сурового испытания в своей жизни. Откуда мне было знать, что ровно через неделю, в следующую пятницу меня ждет еще одно испытание, и не менее суровое.
В эту ночь, не смотря на боль, которую убаюкивал, успокаивал, укутывающий меня бинт, я засыпал счастливым. Ощущение счастья не покидало меня и в последующие дни. Я даже начал привыкать к своей боли, которая уже перестала пульсировать, но постоянно ныла во всех моих суставах. К тому же, укутывающий меня бинт, делал меня неуклюжим, скованным. В таком состоянии, о том, чтобы подойти к роялю, можно было только мечтать. Да, и вообще: все эти дни, я находился в какой-то дреме и в моих воспоминаниях о встрече с Рождающим Гармонию.
А бинт взял, да и соскользнул с моих фаланг, предоставив меня самому себе. Должно было пройти какое-то время, прежде чем я начал соображать, что же на самом деле происходит. А происходило вот что: Феликс облачался в роскошный, со вкусом подобранный, пиджак. Судя по этому пиджаку, нас ожидало какое-то важное событие. Да, вот только, пиджак этот был слишком строг для сцены, я бы даже сказал, что он совсем не артистичен. В таких пиджаках щеголяют, разве что, важные государственные мужи на каких-нибудь ответственных приемах. А, что? Случается, ведь, и такое, что высокие вельможи удостаивают своим вниманием служителей Гармонии. Ну, что же – прием, значит прием. Меня беспокоило только одно: предстоящие рукопожатия. Да, ведь, наверняка, мы будем встречаться не с членами Олимпийской сборной по Греко-римской борьбе. Авось, выдержим.
Вскоре, я начал осознавать, что в своих предположениях о грядущем приеме, я не совсем прав: слишком много цветов, да и Феликс для официального приема, как-то уж слишком нервозен, дергается, забывая о том, что доставляет мне боль. А когда мы, наконец, вошли в какой-то зал, заполненный людьми, он и вовсе разволновался, перестал себя контролировать, неосторожно взмахнул рукой, шаркнув кистью по колонне. Дремавшая во мне боль, только этого и ждала: тут же ослепила яркой вспышкой, окрасив окружающее в пурпур. Когда же пурпур все-таки рассеялся, то взору моему предстало, матово поблескивающее, серебряное блюдце. При виде этого блюдца, мне стало как-то уж совсем не по себе. Наверное, это потому, что, лежащие на блюдце два сверкающих, прямо-таки полыхающих желтым пламенем, обруча излучали тревогу и опасность. А дальше произошло вот что: три моих брата, первые по ранжиру, охватили сверкающий обруч и устремили его на встречу самым прекрасным пальцам на свете.
Маша! Мария! Я узнал ее. Ей принадлежали эти прекрасные руки.
А сверкающий обруч уже вбирал в себя одного из моих собратьев, такого же безымянного, как и я, и было заметно, какие усилия прикладывали мои братья для того, чтобы протиснуть обруч через сустав. Наверное, сейчас они возьмут второй обруч и увенчают им какой-нибудь палец на второй руке. Но что я вижу? Это Машины пальцы берут обруч, а Феликс заставляет меня, через полыхающую во мне боль, выпрямиться и устремляет навстречу обручу.
Так вот, значит, какая участь меня ждет! Это я предназначен на заклание этому идолу, этому обручу.
«Не делай этого, Феликс! Я не выдержу этой боли. Я умру, меня безжалостно отсекут, и ты уже никогда, слышишь, никогда не исполнишь ничего, кроме вальса для хромой собаки!»
А обруч уже поглощает меня.
«Моцарт! Где ты, Моцарт? Я умираю, Моцарт! Сыграй, на прощание, бедному и несчастному безымянному пальцу свой «Реквием», во имя Гармонии!».
Наверное, мои стенания услышал Тот, Кто рождает Гармонию. Потому, что, тут же, откуда-то сверху донеслось пение фанфар. Но, причем тут «Сон в летнюю ночь» Мендельсона? Причем тут этот марш? Я просил «Реквием».
Пение фанфар заглушает хрустящий, абсолютно немузыкальный звук, сопровождаемый, такой знакомой, ослепительной вспышкой боли.
Все. Меня нет. Я умер.
Я умер? Скорее да, чем нет. Потому, что уже нет и уже никогда не будет этой боли, которая, в конце концов, доконала меня. Но есть покой и умиротворение. Правда, на Преисподнюю это место совсем непохоже. Оно, скорее, напоминает нашу спальную. Тот же приглушенный свет ночника, тоже дуновение предрассветной прохлады, тянущее от приоткрытого окна, а еще: аромат духов, Машиных духов. Маша рядом?
В подтверждение моим догадкам, до меня доносится Машин шёпот: «Милый мой, любимый мой! Ты настоящий волшебник! Твои руки, твои удивительные пальцы сотворили чудо, божественное чудо! А… Обручальный? Тот, который нас соединил? Он настоящий герой и заслуживает поцелуя».
О чем это она? Какой Обручальный? Ну, да я все понимаю: нашего полку прибыло. А где прибыло, там и убыло. Действительно, кому теперь нужен несчастный, безымянный калека. Будь счастлив, Обручальный! Может быть и тебе, когда ни будь, доведется познать Гармонию. И вы, братья мои, простите меня!
За этими горестными размышлениями, я не сразу понимаю, что происходит: это меня касаются Машины губы.
Обруч! Я вспомни: обруч! Это он поглощал меня, а теперь сковывает мою фалангу. Выходит, Обручальный это я? Я – Обручальный! Мое истинное имя, через боль, через отчаяние, все-таки нашло меня! Какое гордое, какое звучное имя – Обручальный! Оно больше никогда не оставит меня, я его никогда не потеряю. И Машины пальцы теперь всегда будут рядом. Надо только, изо всех сил стараться быть достойным своего имени. Я – самый счастливый палец на свете. Я – Обручальный!
И вот еще что: на днях, Феликс позволил нам пробежаться по партитуре Второго концерта Рахманинова. На этот раз, нам было совсем
