стороны насколько хватало глаз: но тропа продолжалась вдоль недружелюбной стены, и я двинулся дальше; почва становилась все более сырой, а лес прижимался так плотно, что велосипед приходилось нести почти что над головой; я уже пожалел, что предпринял эту дикую попытку, но наконец разглядел под ногами перепачканные землей шпалы и остановился перевести дыхание. Еще через три десятка шагов в чудовищной тесноте тропа уперлась в насыпь вышиной с меня; справляясь со злостью, я забросил наверх велосипед и взобрался сам, хватаясь чуть не за траву: по ту сторону земляного препятствия бетонная стена поворачивала вправо, пространство раздавалось, обнаруживая в самом деле железную дорогу, которая, как можно было понять, уже давно ни к чему не служила. Лес, поднимаясь на протяженный пригорок по левому краю, сообщал ей вид горного ущелья; здесь было уже значительно темнее, чем на дачах, и я по-прежнему не слышал ни города, ни шоссе; нужно было просто идти вперед, в долгий серый коридор, и я так и шел, пока мне не заступил дорогу похожий на гриб человек ростом в полтора метра, взявшийся из ниоткуда в момент, когда я на ходу отряхивался от налипшей земли и, видимо, не особо смотрел по сторонам. Это был такой белесый мужик лет сорока с достаточно патологическим, но и задорным лицом, одетый в серую олимпийку и серые штаны, на ногах у него были домашние тапки: подняв на меня глаза, он совершенно женским, проворным голосом спросил, нет ли у меня сигарет. Стараясь выглядеть и звучать так, будто я ровно ничем не озадачен, я сказал, что не курю, и не постеснялся спросить, как мне выйти на Красный Электрик. Выяснилось, что я на верном пути (что было, раз уж на то пошло, тоже удивительно, учитывая то, что я способен всерьез заплутать даже в незнакомом московском районе) и мне нужно пройти еще прямо по рельсам, а не доходя первых вагонов (вдали действительно виднелся вросший в землю состав), повернуть направо; я поблагодарил и проследовал дальше, уже совсем успокоенный, и в этом наставшем спокойствии не сразу насторожился, когда разглядел лепившиеся вдоль пригорка хижинки из плоского серого дерева: их было с десяток, и людей рядом не было видно, но над двумя из них из отверстий в нищенских крышах поднимался дым, дававший понять, что внутри точно кто-то есть, и это немое присутствие заставило меня, скажем, несколько похолодеть: все это выглядело как селение, например, беглых каторжан, куда не следовало попадать с велосипедом и телефоном, или мутантов-отказников (тот, с женским голосом, был их разведчиком, а за этими деревянными стенами скрывались образцы посерьезней), где не стоило оказываться в принципе. Особенного страха я не испытывал (кажется, в такие минуты я способен убедить себя, что вижу сон), но задерживаться здесь мне никак не хотелось; дым валил и валил, из хижинок так и не вырывалось ни скрипа; я все шел к неподвижному поезду, но поворота все не возникало, и я уже успел подумать, что разведчик направил меня как раз туда, откуда мне будет уже не спастись, когда справа наконец блеснул просвет, а в нем, чуть поодаль, белые дома поселка: здесь уже можно было вернуться в седло, и я уехал, не обернувшись напоследок.
Впоследствии оказалось, что никто из городских друзей, даже и самых знающих, не слышал о жилищах отверженных за Красным Электриком; на викимапии (я проверял и тогда, и теперь) в этом месте нет никакой вешки, и у меня, в общем, чешутся руки растянуть там длинный прямоугольник и подписать его той самой фразой из утраченного блокнота: женский голос низкорослого разведчика, подсказавшего мне дорогу, как будто намекал на некий неудачный опыт перехода, в то время как в серых хижинах и вагонах могли находиться те, кому все-таки повезло больше. Почему они остались там, в страшных коробах, можно гадать: есть вероятность, что вне этого места они нестабильны, как создания того же Соляриса, или как-то зависимы от огромной подстанции, вдоль чьего забора, как потом оказалось, я двигался перед тем, как выйти к ним; также есть вариант, что им просто ни к чему куда-либо перебираться, потому что им больше не свойственны человеческие стремления; также может быть, что они благодарны этому месту и не хотят его покидать. Здесь, однако, было бы малодушно отмахнуться от пресловутых холмов, у которых есть глаза, а именно от ремейка ноль шестого года, где нечеловеческое обусловлено радиацией от заброшенных шахт: разумеется, такие monster villages могут быть подписаны на карте той же самой фразой, но никто изначально и не обещал, что в таком месте все будет или даже может быть благополучно; видимо, поэтому я не люблю слэшеры (не отличая их от сплэттеров): кроме жертв, в них не за кого зацепиться; разве что невозможно отбитый «Без кожи» (скачанный нами файл был поименован загрузчиком как Bez_Kozy, до сих пор это все еще смешно) предлагает нам галерею по-своему обаятельных выродков, рассуждающих о благословенной эмали и после всех своих зверств погибающих так, что сложно удержаться от жалости к ним: но и жалость эта лишь запирает нас в прежней плоскости, а не ведет в другие пространства. Его мучительно подробные декорации, как-то: бесконечные черные инструменты отвратительного вида, одновременно хаотично и аккуратно закрепленные на стене; заклеенная тысячами газет комната Тины, где та в итоге одолевает Мозга и собравшаяся из кубиков LOVE обращается в HATE (в самом деле, что еще может быть внутри мозга, если не кубики с буквами?); жаркий лес кактусов, где осатаневший старик с поврежденной ногой настигает забывшегося в танце звездного карлика и отрывает тому голову; и даже великолепно мерзко устроенная комната Создателя, больше похожая на лабораторию (когда Тина разносит ее, это тоже болезненно видеть), утверждают вещный мир как единственную положенную реальность: мы некрасиво умрем и совсем некрасиво распадемся здесь; все, что мы можем, – это стараться откладывать этот момент (собственно, этим и занимаются теплые жертвы; а в слэшерах они именно что предельно теплы). Но хроники техасской или еще какой резни остаются по крайней мере нелживы, пока играют на своем поле: неумолимо восстающий из каждой могилы Джейсон Вурхиз в этом смысле не портит картины в силу своей карикатурности; неповоротливые же сенобиты из ларца с их больной сосредоточенностью на терзании плоти (тебе они были, однако, когда-то милы, но это точно не главное из того, о чем мы не успели поспорить) и подобные им мелкие черти, корчащие из себя властителей ада, собственно, и отвратительны тем, что заступают на поле метафизики только
