Себастьян мысленно усмехнулся, немного успокоившись. Слава Изначальному, как камень с плеч свалился. Ну да, как он мог запамятовать — он же в Ледуме! Нравы здешних жителей испорчены с самого рождения. Культ наслаждений цветет тут пышным цветом, почитаемый за основной жизненный принцип и чуть не за единственный смысл жизни.
Даже само понятие семьи отсутствует в этом бесстыжем городе. Браки никем не регистрируются и не существуют даже неофициально: постоянно жить вместе людей заставляет разве только нищета или старость, но и в этом случае моральные обязательства не предусматриваются. Просто вместе выжить иногда бывает проще. Очень удобная жизненная позиция.
Родственные связи также не имеют никакой ценности. Рожденные в результате непродолжительных и случайных связей дети редко воспитываются дома. Это принято, в основном, в состоятельных домах или в среде аристократов, которые обязаны были оставить потомство, чтобы продолжить свой род и удержать высокое социальное положение.
Простые же граждане отдавали нежеланных детей в военные воспитательные дома, на попечение общества, где из них готовили идеальных солдат для обороны города или стражей для поддержания порядка и защиты режима. Некоторые матери относили младенцев в монастыри, и в этом случае дети получали суровое и жесткое воспитание, а общество — новых адептов святой службы, инквизиторов.
Инквизиция была таинственной и независимой организацией, местные отделения которой размещались во всех без исключения городах Бреонии, но центральная крепость, по слухам, располагалась где-то в самом сердце Пустошей. Инквизиция никогда не вмешивалась в сомнительные интриги политиков или в распри между городами, декларируя своей единственной целью безжалостное истребление нечисти. В ответ святая служба требовала такого же невмешательства в свои собственные дела. Имя и местоположение главного инквизитора, который, несомненно, должен был существовать, держалось в тайне и не разглашалось даже под страхом смерти. Впрочем, рядовым инквизиторам такие сведения вряд ли были известны.
Но… Себастьян вдруг заострил внимание на последних словах Искаженной. Как там… неплохо? Мужское самолюбие ювелира почувствовало себя уязвленным. Черт возьми! На его взгляд, это было, по меньшей мере, превосходно. Но Себастьян никому не собирался навязывать своего мнения.
— Рад, что вы, жители Ледума, свободны от глупых предрассудков, — сухо сообщил ювелир. — Таких, как нормы морали, например.
София только хихикнула и шутливо закрылась подушкой. Определенно, один ветер у нее в голове.
— Ну не злись, Серафим, — вдруг примиряюще протянула Искаженная. Она обернулась в простыню села на самый краешек кровати. — Ты любил её?
— Кого? — Ювелир полоснул по ней взглядом. Вскользь, но девушка инстинктивно съежилась, как полуслепой котенок. Которого без жалости окунули в ледяную воду и сейчас будут топить.
— Моник, — глаза Софии потускнели. Она тоже поднялась и начала одеваться, торопливо, угловато, разом растеряв всю напускную раскованность. — Ты называл меня ее именем.
Хмель прошедшей ночи выветривался медленно, с трудом. Естественно, все эти проклятые годы Себастьян не жил, как монах, давший обет безбрачия, но все связи наемника носили характер исключительно физиологический, не затрагивая потаенных струн души. Шутка ли — он послужил причиной смерти человека, которого любил — такое довольно сложно пережить. Однако, ювелир сумел. Ему даже удалось уверить себя, что эта трагедия навсегда выжгла в нем всё живое.
Вчерашняя ночь стала исключением, неприятным исключением. С удивлением для самого себя Себастьян обнаружил, что чувства, запертые на амбарный замок страданий, обязательств и самобичеваний, оказались задеты. Мутной волной поднялись они с самого дна души и затопили рассудок, вынося на поверхность всё неприглядное, тщательно забытое и сокрытое. Душа сильфа оказалась объята внезапным порывом страстей, объята, как пожаром, особенно быстро охватывающим сухое, давно мертвое дерево. Не думал он, что спустя десять лет столь остро ужалят его давние эмоции и переживания. Не думал, а зря.
Время, оказывается, не так уж хорошо врачует раны, как принято считать.
Себастьян вновь неодобрительно глянул на стрелки часов, которые и не подумали остановиться или хотя бы замедлиться. Уже половина первого: день стремительно таял. После слишком долгого сна голова сильфа была тяжела и категорически отказывалась соображать быстро. Всегда ужасно вставать так поздно — столько времени вычеркнуто из жизни. А ведь он еще ни на шаг не продвинулся в своих поисках.
Ни на шаг, чтоб ему провалиться!
Глава 11, в которой разыгрывается блистательная шахматная партия
Шахматная доска была простой, без вычурных украшений и росписи, отполированная до лоска сотнями сделанных ходов.
Материал — клен. Твердая, крепкая древесина благородного белого цвета с красновато-желтым отливом была пронизана мелкими сердцевинными лучами. Шестьдесят четыре клетки окрашены в классические черный и белый, безо всяких пошлых оттенков, без вульгарности полутонов.
Красиво.
Категоричная двухцветность шахматного мира успокаивала и радовала глаз. Это был приятный и удобный мир, мир с полной информацией. Мир, где безраздельно правила логика, и ничто не могло выйти из-под контроля. Мир, где интеллект был всемогущ и всесилен, и неизменно добивался успеха. Ровно шестьдесят четыре клетки, ни одной больше или меньше, никаких неожиданностей. Сейчас фигуры стояли в начальной позиции, идеально по центру своих законных полей.
…Однако партия уже началась.
Сидящий у стеклянного письменного столика человек внимательно вглядывался в линии и фигуры, как будто на шахматной доске, к которой никто не прикасался, что-то могло измениться. Был он уже немолод, но подтянут и сухощав, а вдумчивое лицо хранило печать образованности и ума, выдавая часы, проведенные за книгами, — долгие часы.
Весь облик мужчины демонстрировал совершенное пренебрежение к внешнему виду, граничащее с эксцентричностью и в целом свойственное интеллектуалам: форменное мундирное платье без каких-либо элементов декора могло принадлежать мелкому чиновнику любого из городских ведомств, а волосы холодного прозрачно-пепельного оттенка и вовсе были острижены непозволительно коротко, как у последнего простолюдина. В серых глазах светился огонек заинтересованности и азарта, необычного для размеренной настольной игры. Несмотря на отличное, без преувеличения сказать, ястребиное зрение, правый глаз по обыкновению смотрел через круглую линзу монокля, что делало взгляд еще более пристальным и неприятным.
В принципе, сама доска не требовалась Винсенту, так же, как и партнер по игре — глава особой службы любил разыгрывать партии сам с собою, внутри собственного сознания, просчитывая множество ходов и выбирая наилучший, стараясь никогда не повторяться. Его игры были отличны от игр большинства шахматистов: в них кипела подлинная жизнь и страсть. Когда же всё было кончено, Винсенту нравилось быстро повторить партию в реальности, механически передвигая фигуры и испытывая странное наслаждение от прикосновения к гладкому лакированному дереву.
