Абсолютная реальность не обязательно ужасна и пахнет парным мясом — она может быть воздушна и очаровательна, как адажио балерины, но — единственная деталь — слышен грохот ног о подмостки и видны капельки пота на лбу танцовщицы (только тем, впрочем, кто сидит в первом ряду партера).
Четко и элегантно.
В детстве эта реальность кажется такой досягаемой, сейчас к ней невозможно продраться.
Гуляем с Настей по территории. Ее теперь отпускают со мной на прогулки.
Омела на деревьях похожа на сорочьи гнезда.
В Хабаровске омелы на деревьях не было. В Чирчике тоже. Были только сорочьи гнезда, возле которых всегда кипела жизнь. Поэтому, увидев на деревьях, здесь, в Киеве, огромное количество «сорочьих гнезд», я сначала радовалась, а потом чувствовала — что-то не то. Это были мертвые «гнезда», черные спутанные космы, в которых не было жизни. Как покинутые города, как бесконечный птичий Чернобыль. Вдоль дорог всегда тянутся эти страшные мертвые города.
Рядом крутится мальчик Рома из мужского отделения, чуть младше меня. Говорит, учился в семинарии. Подсел на винт. Уверяет, что знаком со многими священниками в Лавре. Иногда просит у них денег. А здесь он недавно. Вчера зашел в Кирилловскую церковь, рассказал незнакомому батюшке, что он из Черновцов и что хочет покончить с воровской жизнью — типа, нужны деньги на билет.
— И что ты думаешь? Дал денег. Смотри.
Вертит в руках бумажку. Протягивает Насте. Настя подносит ее к самым глазам.
Оказалось, что она плохо видит.
Теперь я нахожу какое-то объяснение ее странностям.
Близорукие имеют свойство перевоплощаться. Иногда, чтобы толком разглядеть какой-нибудь предмет, такому человеку необходимо совершенно перевоплотиться в него. Наверное, невозможно стать хорошим энтомологом, не научившись перевоплощаться в своих одонат или лепидоптер. Чтобы перевоплотиться — нужно стать близоруким.
Ясно, почему все великие энтомологи подслеповаты.
XXIIСправа была стоянка.
Я даже не успела оглядеться и застегнуть рюкзак, как господин плотного телосложения хлопнул дверцей «Чайки», в моторе которой он возился:
— Вас подвезти?
— Да, если можно…
— В Витебск?
Я кивнула. На капоте его машины отражались облака.
— Отдыхали?
— В охотничьем домике.
Серые сиденья, запах одеколона, уютно, как в маленькой квартирке, пиджак раскачивается на крючке, над задним сиденьем.
Он спрашивал, сколько стоит такой домик на выходные, удобно ли там, каковы детали обстановки. Я что-то отвечала.
Разговор завершился, и он включил какой-то джаз.
Над дорогой смыкался сосновый свод. Было свежо и прохладно.
Он мало со мной общался. Слушал музыку. Держался несколько отстраненно.
Пиво. Раки. 76. 93. ДТ. Снова все эти закусочные, бензозаправки, покрытые тентами торговцы, взращенные в кругу старых шин бархатцы, песок в пожарных ящиках, осунувшиеся заправщики. Езда в этом автомобиле нагоняла на меня тоску.
Тут «Чайка» свернула в лес. Я оцепенела.
Водитель повернулся ко мне, улыбнулся:
— Что, испугалась? Извини, задумался. Эта дорога короче.
Мы поехали по грунтовке через лес.
Показался город, причем, мы как-то сразу оказались в центре.
— Вам в центре удобно будет?
Выключил музыку. Попрощался.
И вот он, Витебск, город Марка Шагала.
Еще довольно светло. Крестом расходятся проспекты, и куда-то в город, в пасть его, уходит трамвайная линия. Площадь со скульптурной группой, ниспадающие фонтаны. Как-то неуютно. Даже присесть и отдохнуть там было противно и холодно. Я пошла по широкому проспекту направо. Вечерние барышни медленно прогуливались по тротуарам, людей было очень мало, никаких туристов.
Свернула на какие-то тихие улочки. Ателье, магазины, двухметровые засовы, спящие витрины и очень красивые женщины. На другой стороне улицы я увидела длинноволосого молодого человека. Перешла на ту сторону:
— Привет! Ты не знаешь, как выбраться из города в сторону Питера, на М20?
Он вздохнул, как будто его оторвали от важного дела, движением головы указал следовать за ним.
Подошел к телефонному автомату и стал звонить какому-то приятелю, долго разговаривал, закончив, подошел ко мне, махнул рукой в сторону, куда уходила трамвайная линия, повернулся и пошел в обратном направлении.
Я двинулась вдоль трамвайной линии. Снова прошла через площадь.
Вечерний туман опустился на город, и сквозь этот туман, откуда-то сзади, я отчетливо услышала цокот конских копыт. Лошади словно нагоняли меня. Я обернулась. Верхом на двух рыжих мелкой рысью ехали девушка и мальчик. По-видимому, они возвращались с центральной площади. В руках девушка держала сигарету. После, когда мальчик поравнялся с ней, она передала сигарету ему, и они тряско протрусили мимо меня, дальше, к окраине. Я провожала их взглядом до тех пор, пока могла видеть — мимо оград, из которых выбивались акации, мимо роскошного дома с плавно срезанным углом (такие строили в прошлом веке, чтобы расширить перекрестки), мимо подъезда, мимо гастронома с красным фургоном кока-колы у подъезда, мимо голубей, унизавших карнизы и балконы — сладкий провинциальный сон, мертвые вечерние улицы и силуэты удаляющихся всадников.
Невозможно было не поддаться обаянию местечка. Череда перемежающихся домов и сараев, водонапорные колонки, шлепающие через дорогу утки и заросшие бурьяном колодцы, веревочные качели на нижних ветвях тополей. Казалось, сейчас пройдет баба с подойником, и тени летающих евреев мелькнут над голубиными крышами домов. Глубокий, с придыханием, шепот подворотен — где быть этому настоящему, как не здесь? Неудивительно, что Витебск явился Марку Шагалу в предсмертный час, и настала суббота, бесконечная суббота, из которой не хочется уходить, где каждый щелчок минутной стрелки отстреливает вечность.
Я вышла к остановке трамвая. Трамвая не было очень долго, и собрались люди, с какими-то мешками, мамки с детьми, один держал длинную сосательную конфету, на него из-за юбки косился другой, с блеклыми веками. Сонные, плохо одетые подростки с язвами на костяшках пальцев.
