Откуда-то из дальних комнат никс выволок кипу вполне добротных и искусно сработанных одежд и обуви, едва ли не на любой вкус и сезон (хотя и исключительно мужских), вывалил их перед Киэнном и его спутницей, и, запинаясь, смущаясь и рассыпаясь в бесконечных извинениях, едва ли не умолял взять из этой «дряни» все, что им заблагорассудится.
Подменыш недоверчиво наморщила нос:
— А ушивать кто будет?
Киэнн усмехнулся:
— Вряд ли он станет сватать нам то, что нужно ушивать. Никогда не читала сказок о волшебных вещах, которые любому хозяину впору?
Девушка все еще с сомнением и скептицизмом в глазах вытянула из груды весьма изящную и даже кокетливую кожаную туфлю с длинным мыском — и та прямо у нее в руках ужалась на два-три размера. Повторив тот же фокус еще десяток раз, подменыш, не выдержав, расхохоталась. Но, через мгновение, посерьезнев, снова насупилась:
— И как на меня посмотрят местные, если я буду щеголять в мужском? — то ли выискивая к чему бы еще придраться, то ли всерьез опасаясь последствий подобной «фривольности» поинтересовалась она.
— Да уж конечно забьют камнями, предадут анафеме и сожгут на костре! — съехидничал Киэнн. Она, конечно, молодец, что осторожничает, но как-то больно уж шаблонны ее представления о «фэнтези мирах». — Беда в том, подменыш, что фейри видят не одежду, которую ты носишь — они видят тебя. Будешь ты носить мужское или женское, богатое или бедное, наденешь паранджу или не прикроешься даже фиговым листком — ты будешь только тем, что ты есть, и реагировать на тебя они будут соответственно. Их не одурачишь. Они видят твою силу или слабость, а не штаны или юбку. Хотя последнюю, конечно, удобнее заворачивать.
И, прежде чем она успела отреагировать на заключительное замечание, обернулся к Нёлди, указав на мокрое, скомканное пончо:
— Вот это тоже постирай, просуши и, если понадобится, почини.
Никс послушно кивнул:
— Конечно.
Подменыш наклонилась к плечу Киэнна:
— Входишь во вкус?
Киэнн молча хмыкнул. Это еще цветочки, деточка. То ли еще будет, если Глейп-ниэр и впрямь снова окажется у меня в руках.
А что, собственно, будет, Киэнн? — А то ты не знаешь! Надо полагать, примерно так же себя чувствует заядлый джанки, которому какое-то время назад наконец удалось слезть с героиновой иглы, когда ему снова предлагают дозу. «Ну я же только один разок, в последний раз!» Ты знаешь, что она убьет тебя, гребаный кретин, знаешь — и не можешь устоять.
Киэнн мрачно налил себе четвертую рюмку. Гостья из Сенмага встревоженно покосилась на него:
— А тебе не хватит?
— Расслабься, подменыш, — осклабился Киэнн. — Если чему-то и суждено прикончить меня, то это точно не бренди. Кому быть повешенным, тот не утонет.
Шинви сидел в дальнем углу комнаты и был нем как рыба на столе, даже не намекая на хоть один стаканчик спиртного. И только в глазах его горела неуемная, мучительная жажда.
— Не страдай, Шин, — не выдержал Киэнн. — Подойди и налей себе тоже. Я не возражаю. И ты, Нёл, тоже сядь уже и выпей наконец. Не мельтеши перед глазами, а то тошно становится.
Вот только тошно ему было вовсе не от этого. Не так уж оно и весело, выходит — быть «королем под горой», ожидающим собственного грядущего пробуждения.
Глава 14. Шпион
Попойка закончилась только на рассвете. Нёлди проводил предполагаемую «королевскую чету» в собственную спальную и почтительно удалился. Подменыш рухнула на постель как подкошенная, и Киэнн не замедлил последовать ее примеру.
— Извини, детка, но бурного секса сегодня не будет, — сонно проворчал он.
— Иди ты в жопу! — фыркнула в ответ она и отвернулась, натянув пахнущее лавандой одеяло до самых ушей.
Однако, когда сладкие объятья сна уже готовы были распахнуться и поглотить Киэнна в своей пучине, ее настырная рука вдруг потормошила его за плечо:
— Чего хочет от тебя баньши?
Киэнн застонал. Ну какого хрена? Или не видно, что он пьян и ему сейчас все исключительно до сраки? Баньши, ее бессмысленные затеи, троны и королевства, собственная, давно заложенная в худшем из ломбардов жизнь и прочие смешные детские фантики, которые только на то и годятся, чтобы подтереть зад?
— Разрази тебя Мор, подменыш! Это что, не может подождать до утра? — Он краем глаза заметил встающее за окном солнце и сердито поправился: — До вечера? Ночи? Завтрашнего дня, мать твою во всех позах Камасутры?
Подменыш наигранно хныкнула:
— Ну я же теперь не засну, пока не узнаю!
— Заснешь, — буркнул Киэнн.
— Ты меня заколдуешь? — съехидничала она.
— Да, волшебной палкой да по мягкому месту. Спи.
— Ой-ой, напугал. Ну все-таки!
Вот дерьмо. Начинать рассказывать долгую повесть о Королевской Охоте Киэнну было уже просто невмоготу. Его едва не мутило от «покаянных исповедей», не хватало еще одной! Хотя, мутило, может быть, и не только от них. Спиртного он, пожалуй, и впрямь перебрал.
— Она хочет сделать меня королем и выйти за меня замуж, — брякнул он, чтобы только отвязаться.
Девушка на мгновение умолкла и сосредоточенно засопела.
— И ее не смущает, что ты спишь со мной?
— Это не вопрос любви или секса, подменыш, — проворчал Киэнн сквозь сон, — это вопрос власти…
Пусть Тьярла объясняет ей все сама, в каких угодно выражениях, наплевать.
Подменыш еще какое-то время нервно поерзала и, кажется, опять отвернулась. А огромная чудо-юдо рыба-сон наконец проглотила Киэнна целиком, что его, надо сказать, полностью устраивало.
Он стоял перед гладкой стеклянной горой, подпиравшей небо. Вершина ее сверкала так ярко, что болели глаза, и приходилось все время жмуриться. Его руки, также, как и ноги, были закованы в стальные кандалы, и Киэнн знал, что именно благодаря им поднимется на вершину. А там, на самом верху, его поджидал полуобнаженный жрец майя в высоком головном уборе, который заколет его обсидиановым кинжалом и вырвет сердце, а окровавленный труп сбросит вниз, на съедение шакалам. Но его сердце — это оно так ярко горит наверху, и ему нужно подняться, во что бы то ни стало подняться туда. Чтобы стать Солнцем.
Сталь царапала стекло, звенья цепей раскалывались на кривые крючья, вонзаясь в гудящее гладкое тело горы. Киэнн поднимался, шаг за шагом, удар за ударом, и его движения вырубали в стеклянной стене узкие ступени, как на пирамидах Чичен-Ицы. Земля давно потерялась далеко внизу, когда крючья вдруг закончились и стальные башмаки на ногах стерлись. Скользкая поверхность уходила из-под ног, дрожала и хрустела, как тонкий весенний лед. А до вершины оставалось еще два десятка шагов. И тогда он выломал собственные зубы, чтобы сделать из них колья, за которые он сможет уцепиться. И их хватило на девятнадцать шагов из двадцати.
