Книга Новогодняя жена - Екатерина Романова

Граф и его спутница соизволили-таки остановиться, переглянулись, с осуждением посмотрели в мою сторону и… Потопали дальше!!!

— Арман! — окликнула, поднимаясь с кресла.

Все. Это уже все границы переходит! Пора и совесть иметь! Хотя, куда уж там. Граф ее во всех позах Камасутры поимел!

— Вы дурно влияете на Анахель, ваше сиятельство, — холодно отчеканил Арман.

Подошла ближе, с негодованием вглядываясь в лицо, с позволения сказать, супруга. Неужели, правда, такой бесчувственный? Неужели, не понимает, как ранит дочь? Что, переломился бы, задержаться на две минуты и пряник откусить?

— Я бы в рожу твою плюнула, да слюней жалко! — процедила сквозь зубы и, сжав кулаки, развернулась, чтобы уйти, когда в спину ударило высокомерное замечание.

— Так не разговаривают с мужем, Мадлен! Можно и одной остаться.

— Уж явно не тебе советы раздавать! — ответила, даже не повернувшись.

— Это возмутительно!!! — женщина повысила голос.

Вместо ответа я вскинула руку со средним пальцем, стремительно покидая поле брани. Это был не побег, это нежелание опускаться на четвереньки, чтобы тявкать в ответ собеседнику. Людей в гостиной нет, значит, и разговаривать не с кем.

— Что за жест такой? Анахель мне его тоже показывала… Сказала, новый магический пасс для…

Голос Джейды звучал уже вдалеке, а дальше я и вовсе не слышала. Кровь стучала в ушах, я сама была готова разрыдаться. Ведь еще буквально полтора часа назад граф целовал меня так горячо и пылко, а теперь передо мной отмороженная глыба льда. Словно другой человек! Первый — эмоциональный, ранимый, искренний, а второй характеризуется одним, но очень емким словом — говно. И сейчас в гостиной дурно попахивало!

Найти спальню Анахель труда не составило. Можно было идти по дороге из слез и разбившихся надежд, но я тупо, как и любая русская женщина, спросила дорогу. Для девочки отвели целое крыло замка на одном этаже с родительскими комнатами. Грубо говоря, взрослые налево, мелкие направо.

Впрочем, в спальне ее не оказалось, тогда, по праву матери и хозяйки дома, я заглянула в каждую комнату, пока не услышала звуки печальной мелодии. Даже не печальной. Рвущей душу мелодии. Дети не должны знать таких мелодий. Тем более, не должны их исполнять.

Я наблюдала издалека, как Анахель изливает свою боль в музыку. Ее глаза ослепли от слез, но она бы и с закрытыми сыграла, потому что мелодия шла из души. В том, что это собственное сочинение маленькой девочки, которое она играет далеко не в первый раз, я поняла сразу.

Взрослый человек, циник, в силу профессии, но я не смогла сдержать слез. Так и застыла в арке, прижавшись к обитому красным деревом косяку, давя слезы и любуясь маленьким совершенством. Сейчас Анахель была подобно ангелу. Появись за ее спиной крылья — не удивилась бы. Сильная, красивая, воспитанная, она переживала свое детское горе в одиночестве, справлялась с ним как могла. Но это чудовищно! Это бесчеловечно! Она должна плакать, привлекать внимание родителей, говорить о своих чувствах, дать им понять, что ей больно. Вот только дети слишком умные и соображают очень быстро. Раз Анахель не устраивает сейчас истерику перед отцом, значит, знает, что это бесполезно.

Когда белоснежный рояль замолк, и в просторном жемчужно-розовом зале воцарилась тишина, девочка накрыла лицо ладошками и упала на клавиши. Отчаянная какофония стала последней каплей. Я подбежала к малышке и обняла ее со спины. Крепко-крепко обняла, так, чтобы вырваться не посмела. Она сначала пыталась, брыкалась, отталкивала, даже слова обидные говорила, а потом повернулась ко мне, обвила холодными ладошками мою шею, и дала волю слезам. Пожалуй, эта девочка впервые плакала по-настоящему. Наверняка ей с пеленок объясняли, что воспитанная леди должна плакать не громче капели и не больше кошки. Горячие детские слезы стекали в мое декольте, касаясь самого сердца. Пусть матерью я пока не стала, но только бесчувственное чудовище не дрогнет перед детскими слезами. Не надуманными, не от баловства, а перед искренними слезами душевной боли.

Я погладила девочку по волосам, но она дернулась, отстранилась и отвернулась от меня. Мы уже обе сидели на банкетке.

— Недолюбленное ты мое чудо, — сказала негромко. — Перестань ершиться. Я тебе не враг, Анахель. И не мать, конечно, но, во всяком случае, ты мне как-то сразу вот сюда попала, — я коснулась ладошкой сердца. Девочка повернулась, утерла ажурным носовым платочком слезы и громко хлюпнула носом. — У меня еще не атрофировалось чувство жалости, и я всех пациентов через сердце пропускаю.

— Я не больна! — возмутилась девочка.

— Ты мне зубы-то не заговаривай! — подмигнула игриво.