Сорву первое лицо,Спрячу в с-дверцею-кольцо,Сорву дру́гое лицо,Закопаю под крыльцо.
На одном деревце не виделись,Не увидятся,На одном деревце не слышались,Не услышатся.Никогда не встретятся,Ни в соли, ни в боли,Ни в радостиРаба Божья АлександраС рабом Божьим, человекомСвоим, Евгеньевым.Аминь.
11.
Овраг наглотался первого снега. Когда Саша вошла в дом, Пряжин не удивился, не испугался и не обрадовался. Он сидел один вместо билетницы. Календарные котята не висели, вместо них календарные храмы благословляли нынешний декабрь. Сашино сердце забилось в конвульсиях об окружающие органы. Она увидела человека своего и, не справившись со счастьем, пустилась улыбаться. Пряжин потеплел в ответ. Поил Сашу чаем в крохе-кухне, на веранде – снежно, угощал чёрствыми сушками. Саше показалось, что на человеке её лучший свитер на свете без застёжки. И вообще, как красив человек её. Разговаривались-разговорились до всего на свете (как хорошо разговаривает человек её). Лучшие души толпятся вместе в овраге. Саша не унималась про поезд, на котором сюда ехала, про Москву, в которой жила, про людей, с которыми дружила или/и работала. Вспомнили, что забыли про концепцию. Анна Геннадьевна не проследила, застряла навсегда в узлах и закрутах парижских эмигрантских архивов, которые её малютке-музею вдруг передали. Саша расчеркалась на скатерти-журнале, разбросалась мыслями, смыслами, разрисовалась эскизами, планами комнат. Евгеньев заулыбался Зазнохе (а какая красивая улыбка у человека её), понял, что она всё теперь для него сделает. Взять за руку – укрепить? Или помрёт от счастья?
В кроху-кухню втиснулась девица с квадратной чёлкой. Взволнованно глянула на свой журнал, исчёрканный будущим овражьего музея. Пряжин пододвинул ей табурет. Она принялась кусать бутерброд. Саша рассматривала её синюю рифлёную водолазку под горло и серебристые брюки. Пряжин представил Саше Женю-жену. Оттуда-вот-откуда родился Евгеньев. Всего-то-навсего Женин-муж. Словозащита. Дожевав бутерброд, Женя зацепила журнал выпиленными пальцами, выбралась из-за стола и ушла в туалет. Евгеньев сидел и смотрел, как подыхает его Зазноха. Душа лезла сразу наверх из макушки, сердце прыгнуло в матку, кости атаковали дом-тело мелкой дрожью. Евгеньев молча налил Саше воды в пустую чашку. Саша с тяжёлым трудом отпила – обожглась, вскрикнула, резко встала, схватила куртку и выбежала из дома. Евгеньев молча и быстро пошёл за ней. Во дворе Саша увидела Кикимору, сидящую на заборе в старой шубе евгеньевской мамы. Кикимора пыталась раскусить заледенелого воробья острыми зубьями. Заметив смотрящую на неё Сашу, болотная удивилась и сказала: «Хэ!» Евгеньев вышел на веранду, Саша бросилась по снегу к лестнице, тащащей прочь из оврага.
12.
Квартира скрипела пустотой. Домовой, не выдержав нервами, впал в спячку за батареей в ванной. Саша выпила две бутылки вина, но они не работали так, как в юности. На половине третьей Саша поняла, что не пьянеет. Сигареты между глотками не помогали. Курила прямо в комнате. Голову отлили из чугуна, голова статуи с человеческим телом. Сон не давался, есть не хотелось. Телефон закашлял, Нина предложила: 1) приехать, 2) найти-привезти Сашу, 3) поговорить с Евгеньевым. Саша отклонила: нужно, чтобы все её оставили одну. Нина больно и неприятно ударилась о такую негаданную твёрдость и пожелала удачи.
Саша ученицей села за стол, снова глядеть мимо мира. Бессонница прыгала с люстры на штору и обратно. Вино стояло чернилами рядом. Саша пальцами вдавила себе глаза внутрь черепа, полюбовалась оранжевыми фигнями-пятнами, поднялась, в чём была вышла на балкон. Солнце кололо глаза, люди чередовали ноги по припудренной улице. Всё медленно таяло, снежинки умирали, некалендарная весна тёрла заспанные глаза. Саша перегнулась вниз. Дети несли рюкзаки из школы, старуха шла с сумками из «Пятёрочки», молодуха толкала коляску и учила ребёнка фразе «дорожно-транспортное-происшествие». Саша дотронулась до пластиковой кормушки, от прикосновения та вдруг разлетелась вдребезги и мелкими кусками рухнула на пачканый снег. В балконную дверь изнутри стеклянно стукнули три раза. Саша обернулась и увидела себя же – бумажно-белую, с черняка́ми под глазами, в старых джинсах и мятой рубашке – смотрящую на себя из комнаты.
Вернулась в квартиру, села за стол. Ноутбук был принесён на стол и открыт. Быстро-нервно Саша принялась спешить по клавишам, будто кто-то её ждал в коридоре в одежде или в подъезде, куря у подоконника. Писать рукой давно разучилась. Жизнь кровоточила минутами, часами и десятками часов. Саша мяла-мяла пластиковые буквы. Разные птицы садились на балкон, боками голов глядели на верёвочку, за которую в былые времена крепилась кормушка, сетовали, что негде больше столоваться. Воробьи, вороны, голуби, синицы – прилетали, сидели, молчали, на Сашу смотрели. Кто посмелее, покрикивал. Как-то прибалконился Гамаюн с головой красивой бабы. Ему уже рассказали и даже процитировали что-то из Сашиной рукописи, и ему ужасно захотелось поглядеть на Зазноху. Саша ему не понравилась – плохо одета, не чёсана, не крашена, без блеска, разве что в температурных глазах стояла, не уходила вода. У самого Гамаюна – алые губы и золочёное монисто. Чудо-птица прошипела на всю округу, чтобы ни одна смертная пернатая тварь больше не прилетела мешать Зазнохе. Гамаюн сделал круг и подался южнее – глядеть на Евгеньева.
12.1.
Во имя Отца, Сына, Святого духа. В тридесятом, на окраине тридевятого – выползу из-под земли, хвост подберу. Подойду у метро к невидимому рынку. Увижу я невидимого торговца. Попрошу у невидимого торговца показать товары. Тот взмахнёт рукой – а товаров у него видимо-невидимо! Чего только там нет: бокс для обедов пластиковый, Нокиа-кирпич 3310, восемь роллов Калифорния, всё золото Калифорнии, очки без одной дужки, наличник с отметками ростовыми, абортированный младенец дышащий, наличные в разной валюте, с Черкизовского рынка свадебное платье, из паба Ye Cracke пивной кружок-подставка, альбом Земфиры номер один – и многое множество всего. И найдётся среди всего скарба тряпочный человек мой. Хрупенький, хиленький, потрёпанный человек мой. Нитки по краям лезут из человека моего. Глаза – пуговички. Руки мои затрясутся, глаза до луны расширятся. Увидит это невидимый продавец, заломит цену. Жизнь мою попросит. Не видать моей жизни торговцу невидимому – зачем мне человек мой без жизни моей. Подумает невидимый торговец, попробует увидеть выгоду. Попросит остатки молодости моей. Не видать остатков моей молодости торговцу невидимому – как я буду с человеком моим без короткой молодости моей. Подумает невидимый торговец, попробует увидеть ещё какую-нибудь выгоду. Попросит счастье моё. Разозлюсь я на торговца невидимого, ударю его хвостом. Не видать счастья моего торговцу невидимому – как я буду с человеком моим без счастья моего?! Улыбнётся невидимо торговец невидимый – так и будешь, видимо! Отдай мне, отдай мне человека моего тряпочного, хиленького, с нитками торчащими, глазами-пуговичками! Меняю на счастье человека моего, ибо им только счастлива и буду. Аминь.
