— Одна из наших проблем. Не хотят ничем делиться.
— Я лично ничего никогда не выбрасывал. Ни газеты старой, ни киношных билетов, ни автобусных… У меня и афиша «Роллинг стоунз» хранился, красная с синим. И автограф Билла Уаймэна, потому что больше никто из этих засранцев не снизошел до автографа. Фото моей матери на фоне универмага Гранта как раз перед тем, как его снесли; мы с ребятами в «Олд квинзхед» еще до того, как его превратили в теперешний тухлый ночной клуб.
— Может быть, вы могли бы выставить некоторые из ваших сокровищ?
Ее вопрос прозвучал кротко, почти робко, но, произнося его, Энни представляла себя над убитым ею Терри Джексоном. Она не сомневалась, что присяжные оправдали бы ее, изучив условия существования мелкого музея, его финансирования, дурацкие рамки и препоны на пути развития выставочного искусства.
— Никому не нужен мой старый хлам. Конечно же, из своей коллекции я ничего не дам. Я хочу увидеть, что есть у других.
— По крайней мере, мне-то вы можете показать вашу коллекцию?
— Для вдохновения?
— И для вдохновения тоже.
— Что ж… Пожалуй.
— Большое спасибо. Я все же не оставляю надежды вас уговорить выставить что-нибудь.
— Вы оптимистка.
— Да. Конечно.
На том и порешили.
Конечно, Терри Джексон не ошибался. Она никогда не воспринимала Гулнесс всерьез. Как и Дункан. В итоге наиболее действенным объединяющим их мотивом стало общее презрение к гнусному городку, в котором они жили, и к его ничтожным обывателям — то есть к людям, рядом с которыми они жили. Это единение скрепляло их союз, позволяло выдержать холод окружавшей их атмосферы ханжества и невежества. Но какого же сорта хранитель музея получится из того, кто убежден, что здесь нет и не было ничего, достойного хранения? Энни и Дункан замечали вокруг лишь бескультурье, а бескультурье не представляет собой исторической и культурной ценности, сохранению не подлежит.
Да, она стремилась вон из Гулнесса, Терри не ошибался, ничто ее здесь не удерживало; разве что какая-то зудящая убежденность — возможно, ошибочная, — что она не из породы дезертиров, что она стойкий оловянный солдатик.
Дункан не забыл, что она возвращается в шесть, поэтому подошел в три минуты седьмого. Энни, однако, озаботилась прибыть без четверти шесть, чтобы успеть выполнить подготовительные манипуляции, которые, как выяснилось, и не требовались. Чтобы снять и повесить пальто, хватило куда меньше времени, чем она предполагала, а фото на холодильнике и вовсе не нуждалось в перемещении: она подвинула его чуть вправо, потом влево и наконец вернула на то место, где оно и висело до этого.
Но Дункан все равно фото не увидел. Он вообще ничего не видел вокруг.
— Наверное, ты считаешь, что я совершаю ужасную ошибку, — ответил он ей на вопрос, хочет ли он печенья. Дункан сидел за столом сгорбившись, не отрывая взгляда от ручки своей родной керамической кружки с неполиткорректной надписью «bLIAR»[11]на боку. (Энни хотела было поставить другую кружку, чтобы не будоражить его тоску по дому, но он явно вообще ничего не заметил.) — Дело в том, что ужасную ошибку я бы совершил и в том случае, если бы все эти годы оставался один. Даже если бы я отчаянно… м-м-м…
Энни сосредоточенно изучала собственную кружку. Спрашивать его о Джине она, разумеется, не собиралась.
— Видишь ли, дело в том, что… Она не совсем нормальна.
— Ты к себе слишком строг, Дункан.
— Я не шучу. Она представляет нашу с ней встречу как результат чудесного вмешательства свыше. То есть она будто бы поступила на работу именно в тот колледж, где я поджидал ее появления. Как будто я такое сокровище…
Энни снова почувствовала знакомый укол под ложечкой, как во время телефонного разговора, однако тут же списала его на общечеловеческое сострадание, на жалость сильного к слабому. Сама она почувствовала облегчение, когда избавилась от него, а теперь он считает интерес другой женщины к себе признаком психического расстройства. Как тут его не пожалеть?
— Сложно это все. Сложно пытаться… называй как хочешь.
— Что пытаться-то? — спросила Энни. — Ты, уж пожалуйста, сам назови.
— Узнать кого-то.
— А-а…
— Вот я узнал тебя. Знаю тебя. Мне это кажется важным. Более важным, чем я раньше полагал. Вчера вечером, когда я тебе звонил… Речь шла о Такере, я болтал всякие глупости о том, что Такер как бы наш ребенок. Хотя ребенок, иметь его или не иметь — тема деликатная. Но импульс… Понимаешь, ей мне вообще ничего не хочется говорить. Все, что интересует меня, не касается ее.
— Стерпится — слюбится. Выжди какое-то время.
— Я не скроен для таких перемен в жизни, Энни. Я хочу жить здесь. С тобой. И говорить с тобой, делиться.
— Делиться со мной ты и оттуда можешь.
Энни почувствовала досаду. За всю жизнь она не могла припомнить ни одного сказанного ей Дунканом слова, которое бы ее заинтересовало.
— Нет, Энни, это не то…
— Дункан, мы уже очень давно больше друзья, чем любовники. Возможно, стоило бы узаконить наши отношения.
Его лицо просветлело, и на мгновение Энни вообразила, что успешно преодолела барьер.
— Ты имеешь в виду регистрацию брака? Я с удовольствием…
— Нет-нет-нет! Ты меня не слушаешь. Совсем наоборот. Противоположность браку. Общение без всякого сексуального налета. Дружба, встречи в пабе раз в неделю по выходным…
— Как?
Энни внутренне горестно вздохнула. Какая несправедливость! То, что Дункан ее бросил, снимало с нее неблагодарную обязанность разрывать отношения самой. А теперь из оскорбленной и покинутой она превращается в оскорбляющую и покидающую. Этого только не хватало!
— Дело в том, — начала она, следя, чтобы не запутаться, ибо начатая фраза не вполне соответствовала действительности, если и не была стопроцентно лживой, — дело в том, что я, видишь ли, можно сказать, встречаюсь… общаюсь с другим человеком. Правда, на весьма ранней стадии отношений, так что мы еще…
Если иметь в виду того кандидата, которого Энни и имела в виду — а другие ей в голову не приходили, — то можно было завершить фразу словами «…мы еще ни разу не встречались». Такер бы на нее не обиделся, разумеется. Он и сам мастер художественного вымысла, художник-фантазер.
— Ты… Ты встречаешься с кем-то? Кош-шмар…
Если б Дункан спросил ее, почему его иногда терпеть не могут, Энни могла бы среди прочего назвать и его манеру описания своего внутреннего смятения. Кто в наше время употребляет слово «кошмар» в прямом значении, без доброй дозы иронии?
