Оно оказалось по необходимости кратким. Теперь он слышал слова, поднимающиеся из шума прибоя, и они отвлекали его своими обещаниями.
– ...Низи Нирвана... – говорили волны, – Низи Нирвана...
К тому времени, когда он окончил записку, положил на землю альбом и ручку и вернулся к краю мыса, солнце Первого Доминиона окончательно вышло из грозовых облаков и осветило бушующие волны. На какое-то время лучи успокоили их неистовство и пронзили их насквозь, так что Миляга сумел разглядеть дно. Оно не было похоже на землю; скорее уж, это было второе небо, а в нем сияло светило, озаренное таким величием, что рядом с ним все небесные тела Имаджики – все звезды, все луны, все полуденные солнца – казались ничтожными огоньками, затерянными во мраке. Здесь была та самая дверь, из которой в сказке доносилось имя его матери. Весь город Его Отца был построен лишь для того, чтобы закрыть ее наглухо. Тысячелетиями она была замурована, но теперь открылась, и пение голосов звучало оттуда, разносясь по всей Имаджике и призывая каждого странствующего духа домой.
Среди них звучал голос, который Миляга хорошо знал, и еще до того, как его глаз успел различить его обладателя, его мысленный взор уже соткал из воздуха любимое лицо, а тело ощутило прикосновение рук, которые обнимут его и подхватят вверх. И вот они появились – эти руки, это лицо, – они потянулись к нему из двери, чтобы забрать его к себе, и ему уже не было необходимости воображать их.
– Ты закончил? – услышал он вопрос.
– Да, – ответил он. – Закончил.
– Хорошо, – улыбаясь, сказал Пай-о-па. – Тогда мы можем начать.
* * *
Люди, которых Маэстро оставили у границы Первого Доминиона, один за другим осмеливались ступить на полуостров, по мере того как росло их мужество и любопытство. Разумеется, Понедельник был в первых рядах. Джекин уже собрался было позвать его и велеть ему идти к Примирителю, когда паренек закричал сам и указал пальцем на конец мыса. Джекин повернулся и увидел вдали две обнимающиеся фигуры. Впоследствии свидетели много спорили о том, кого же они все-таки видели. Все соглашались с тем, что одним человеком в этой паре был Маэстро Сартори. Что же касается другого, то тут начинались значительные расхождения. Одни утверждали, что видели женщину, другие – что мужчину; третьи настаивали на том, что это было облако, внутри которого пылала частица солнца. Однако при всех этих спорных моментах, то, что последовало вслед за этим, не вызывало никаких сомнений. Обнявшись, две фигуры подошли к краю мыса, сделали еще один, последний шаг и скрылись из виду.
* * *
Двумя неделями позже, в предпоследний день безрадостного декабря, Клем сидел у камина в столовой дома №28 по Гамут-стрит – с тех пор, как прошло Рождество, он почти не покидал этого места. Он чуть было не задремал, но в этот момент кто-то лихорадочно забарабанил в парадную дверь. Часов у него не было – за временем он не следил, – но судя по ощущениям, давно уже перевалило за полночь. Человек, избравший для визита такой час, был либо доведен до отчаяния, либо представлял серьезную опасность, но в нынешнем мрачном состоянии никакие угрозы его не страшили. У него не осталось ровным счетом ничего – ни в этом доме, ни в жизни вообще. Миляга ушел, Юдит ушла, а совсем недавно ушел и Тэй. Пять дней назад он услышал, как его возлюбленный прошептал его имя и сказал:
– Клем... я должен идти.
– Идти? Куда?
– Кто-то отворил дверь, – ответил Тэй. – Мертвецов зовут домой. Мне надо идти.
Они поплакали вместе. Слезы текли по лицу Клема, а рыдания Тэйлора сотрясали его изнутри. Но поделать тут ничего было нельзя. Зов раздался, и хотя предстоящая разлука с Клемом причиняла Тейлору немалую боль, его нынешнее двусмысленное состояние давно уже сделалось невыносимым, и за горечью расставания скрывалась радость скорого освобождения. Их странный союз был окончен. Дороги мертвых и живых разошлись.
Только после того как Тэй исчез, Клем ощутил, насколько велика постигшая его утрата. Когда он потерял физическое тело своего возлюбленного, страдания его были велики, но боль от разлуки с духом, столь чудесно воссоединившимся с ним после смерти, была несравненно тяжелее. Казалось, невозможно ощущать в себе такую пустоту и все-таки продолжать жить. Несколько раз в эти черные дни он задумывался о самоубийстве, надеясь, что после смерти сможет последовать за своим возлюбленным в ту открытую дверь, о которой Тэй говорил ему перед расставанием. И если в конце концов он не сделал этого, то не из-за недостатка мужества, а из-за чувства возложенной на него ответственности. Он был единственным оставшимся в Пятом Доминионе свидетелем тех чудес, которые произошли на Гамут-стрит. Если он умрет, то кто же сможет обо всем рассказать?
Но в такие часы, как этот, подобные нравственные императивы теряли свою убедительность, и, направляясь к двери, он позволил себе мысль о том, что если эти ночные посетители принесли с собой смерть, то он примет их дар с благодарностью. Ни о чем не спрашивая, он отодвинул засовы и открыл дверь. К его немалому удивлению на крыльце стоял Понедельник. За ним, пытаясь укрыться от порывов мокрого снега, съежился продрогший незнакомец. Его редеющие кудри намокли и прилипли ко лбу.
– Это Чика Джекин, – сказал Понедельник, затаскивая своего промокшего спутника в дом. – Джекин, это Клем, восьмое чудо света. Что, неужели я такой мокрый, что ты не можешь меня обнять?
Клем раскрыл объятия, и Понедельник радостно кинулся ему на грудь.
– Я думал, вы с Милягой ушли навсегда, – сказал Клем.
– Босс и вправду слинял, – ответил Понедельник.
– Я догадывался об этом, – сказал Клем. – Тэй ушел за ним следом. И призраки тоже.
– Когда это было?
– На Рождество.
Зубы Джекина выбивали мелкую дробь, и Клем проводил его к огню, который он растапливал мебелью. Подбросив пару ножек стула, он предложил Джекину подсесть поближе и немного отогреться. Тот горячо поблагодарил и последовал его совету. Понедельник же оказался крепким орешком. Вытащив из стоящего неподалеку ящика бутылку виски, он сделал несколько изрядных глотков и принялся расчищать комнату. Оттаскивая стол в угол, он объяснил, что им понадобится место для работы. Освободив пол, он расстегнул куртку, вытащил из-за пазухи милягин атлас и бросил его на пол перед Клемом.
– Что это? – спросил тот.
– Карта Имаджики, – ответил Понедельник.
– Это Миляга сделал?
– Да.
Понедельник опустился на корточки и достал из атласа все карты, а обложку протянул Клему.
– Там записка, – объяснил он.
Пока Клем изучал те несколько слов, которые Миляга нацарапал на форзаце, Понедельник принялся раскладывать листы на полу, располагая их так, чтобы получилась одна огромная карта. За работой он продолжал болтать, излучая свой всегдашний энтузиазм.
– Знаешь, чего он хочет от нас, а? Он хочет, чтобы мы нарисовали эту карты на каждой трахнутой стене! На каждом тротуаре! У себя на лбу! Везде и всюду.
