С этой поры все время, сколько длилось наше знакомство, он писал и писал в этой книжке — нет, на самом деле ее-то он исписал за день, но, к счастью, одно из первых его стихотворений выражало мольбу о вечном запасе пергамента — слово «бумага» было ему неведомо, вот поэтому мой маленький карманный блокнотик никогда не кончался. И еще: после первых пятидесяти стихотворений он принялся производить гораздо более качественный писчебумажный материал.
И все же иногда кое-какие чудеса подвергались, так сказать, утечке. Да, Фриссон записывал стихи, не произносил их вслух и тем самым как бы арестовывал. Но когда у него почему-либо не было времени писать, а стихов скапливалось слишком много, то чудеса творились сами собой. Бывало так: топаем мы по дороге, а Фриссон вдруг выпучивает глаза, и откуда ни возьмись при свете дня возникает летучая мышь и жмурится, бедняга, от солнца, сидя у обочины. А то было: прямо перед нами из-под земли родник забил. А еще — как-то раз нам пришлось с минуту шагать по самым что ни на есть драгоценным камушкам, а это, я вам доложу, не самое большое удовольствие, если у вас подметки стерлись. Когда такое случилось впервые, я сдержался, обернулся и говорю:
— Фриссон, придется тебе остановиться и записать это.
— А? — Он ошарашенно глянул на меня, потом увидел, как сверкает и переливается всеми цветами радуги дорога. — О, прошу прощения, господин Савл!
— Нет проблем, нет проблем! Кто знает, вдруг нам когда и понадобится твердая валюта. Но ты все-таки сядь и запиши стишок, ладно?
И Фриссон садился у дороги и черкал на пергаменте, а я наполнял карманы бриллиантами и изумрудами. Я ведь правду сказал поэту: никогда не знаешь ничего наперед.
Если честно, я не переставал думать о том дне, когда держать при себе Фриссона станет опасно — вдруг он начнет, к примеру, пользоваться такими яркими поэтическими образами, как «огнедышащий дракон». Пока он этого, слава Богу, не делал. Но скажите, чем лучше огнедышащего дракона дверь, которая возникает на дороге перед самым вашим носом, и вы сначала вляпываетесь в нее лбом, а потом вам ничего не остается, как только распахнуть ее. Вы ее, стало быть, распахиваете, а за ней-то — волчище! Каково?
Со временем я стал жутко предусмотрительным и взял за правило по вечерам у костра просматривать всю, так сказать, дневную выработку Фриссона. Он страшно волновался, ждал моих отзывов. Я был осторожен и никогда не критиковал стихи, во-первых, из-за того, что хорошо знал, как болезненно новички переносят критику, а во-вторых, из-за того, что больше чем наполовину не понимал, о чем пишет Фриссон. Однако опыт доказывал, что эти стихи кое-чего стоят (про камешки не забыли?), поэтому я помалкивал насчет литературного достоинства.
Я всегда хвалил Фриссона, возвращая ему стихи, но те, которые представлялись мне особо полезными, оставлял при себе. С его разрешения, конечно. Я никогда не нарушал авторских прав. Стихи, казавшиеся мне наиболее действенными, я даже заучивал наизусть. Как я уже говорил, никогда ничего не знаешь наперед.
Но тогда, в первый вечер, я здорово утомился. Фриссон записал первые десять стихотворений и гордо показал мне. В голове у меня образовался сущий бедлам из звуковых эффектов и образных нагромождений. Нужно было чем-то себя успокоить.
Ну конечно, у студента, изучающего философию, средство отвлечения всегда под рукой — это поиск доказательств. Дело это рискованное, поскольку порой это занятие тебя настолько поглощает, что ты буквально заводишься. Однако обстоятельства были таковы, что я счел игру стоящей свеч. Где-то с полчаса я пытался найти причины, заставившие бы меня поверить в троллей, фей, магические заклинания. Ничего у меня из этого, конечно, не вышло — я то и дело вынужден был признавать, что либо источник моих ощущений ненадежен, либо все, что я вижу и слышу, нереально.
Конечно, дискредитировать чувственные свидетельства — это пара пустяков для человека моего поколения. Я вполне серьезно рассматривал такую возможность: у меня просто поехала крыша и все происходящее имело место лишь в фантастическом галлюциногенном «путешествии». Но не мог же я взять, да и забыть о том, что несколько лет назад послал все наркотики куда подальше?
К счастью, существовала альтернатива. Епископ Беркли в свое время постарался на славу и сделал все, что мог, чтобы дискредитировать наши чувства. Еще в 1700 году он говорил о том, что если мы чего-то не видим своими глазами, значит, и нечего утверждать, что это «что-то» существует. Но, говорил он, даже если мы что-то и видим, мы способны ошибаться. Хотя наш разум и воспринимает некий объект, он воспринимает его за счет чувственных импульсов, поступающих от наших глаз, ушей, носа, языка, пальцев, а все эти ощущения легко обмануть. Самым банальным примером такого обмана являются оптические иллюзии, вот почему наука так настаивает на произведении точных замеров. Но как доказать — логично, обоснованно, неопровержимо, что и линейка — не иллюзия? И между прочим, епископ делал все свои умозаключения, ни сном ни духом не ведая об ЛСД.
Правда, для Беркли тот факт, что мы не можем ни о чем судить наверняка, был всего лишь доказательством того, что все надо воспринимать, полагаясь на веру. А вот для остальных мысль о том, что вещи не существуют, если их нельзя воспринять, означает следующее: мы вынуждены жить в мире таком, каким он нам кажется, но таком, каким мы его ощущаем. Мы стараемся расширить границы нашего восприятия, и тут возникает вероятность того, что восприятие одной, двух, трех альтернативных реальностей — это всего-навсего галлюцинация. «Небеса солгали про нас, когда мы были малышами», — так сказал поэт. А другой поэт сказал: «Есть многое на свете, что недоступно нашим мудрецам». Я считаю, что эта фраза Гамлета, оброненная в разговоре с Горацио, вполне справедлива.
Я столкнулся с очень неприятным выводом: к тому положению, в которое угодил я, вполне подходила как первая, так и вторая идея. Тот мир, который я ощущал, был, безусловно, реален во всех его проявлениях и устремлениях. И мне следовало иметь с ним дело и вести себя в нем так, словно он существует, поскольку этот мир определенно обращался со мной так, словно я существую. Доктор Джонсон утверждал, что ниспроверг доказательства Беркли тем, что поддел ногой булыжник. Вероятно, он хотел сказать, что раз булыжник отлетел в сторону, значит, имело место взаимодействие между ним и булыжником. А раз так, то, значит, и он, и булыжник находятся в одной и той же системе координат. Вот только он забыл упомянуть о том, что от удара у него заболел палец.
И у меня тоже — метафорически, конечно. Соверши я ошибку в заклинании, Унылик сожрал бы меня. Если бы сквайр Жильбер задремал во время ночного дежурства, какое угодно чудище могло выскочить из-за соседнего холма и наброситься на меня. О да, это могло быть иллюзией, но больно было бы по-настоящему! Как бы я ни рассматривал это чудовище, оно все равно могло бы меня прикончить.
Но верить в чудеса я не собирался! Пускай происходят кое-какие необъяснимые вещи, пускай они совпадают с прочитанными мной стихами, однако все это — случайные совпадения. Объяснить же все это я не могу только потому, что мне недостает знаний. Я принял твердое решение: нужно разузнать как можно больше об этом знакомо-незнакомом мире и ни в коем случае не поддаваться мысли о том, что я взаправду творю чудеса.
