Книга Надломленные души - Тьерри Коэн

На смену строго упорядоченной и кипевшей учебными страстями неделе приходили выходные, когда воспитанники были полностью предоставлены сами себе. Уже вечером в пятницу коридоры пустели, а в комнатах собирались компании по интересам; залы для отдыха и разрядки заполнялись случайными либо вполне определившимися группами, число и количество которых зависело лишь от настроения и желания ребят. В парке тоже бродили стайки учеников, объединенные каким-нибудь общим увлечением или занятием. Сначала появлялась парочка-тройка учеников, затем к ним присоединялись другие, после краткого общения иногда несколько подростков отходили в сторону, чтобы уединиться либо подойти к другой группе. Все эти перемещения могли показаться стороннему наблюдателю хаотичными, но только не Лео и Антону, которые следили из окон за воспитанниками и видели в этих передвижениях и кратких либо продолжительных контактах зачатки новой самоорганизующейся структуры. Они замечали взаимную тягу тех, кто уже на школьных занятиях проявлял симпатию друг к другу, угадывали первые признаки возникающей дружбы, которая порой может пройти через всю оставшуюся жизнь, открывали зарождение юной любви. Они наблюдали восхождение лидеров, чья харизма действовала как магнит и которым предстояло стать твердым ядром этих еще подвижных клеток — социальных ячеек, видели они и «последователей», учеников еще слишком хрупких и боязливых, чтобы двигаться вперед, следуя исключительно собственным желаниям, а также видели они и «свободные электроны», и одиночек.

Вот на этих-то последних и было сосредоточено их внимание. Если и нужно было уважать их желание уединиться, то важно было и оставаться начеку, чтобы оно не оказалось выражением их упаднического состояния.

— Сколько будет посетителей на этой неделе? — спросил Антон у старого друга.

— Не больше десяти человек. Все те же.

По выходным некоторые родители приезжали навестить детей. С разрешения дирекции они могли провести какое-то время с сыном или дочерью, позавтракать с ними, посидеть несколько часов в их комнатах. Но воспитанникам было строго-настрого запрещено возвращаться на выходные домой: риск, что они будут травмированы привычной и часто враждебной обстановкой оставался слишком велик. Если же им хотелось поучаствовать в семейном торжестве, они должны были заранее обратиться за разрешением к руководству, которое взвешивало все «за» и «против» и в зависимости от этого принимало решение. Да и при положительном решении они могли посещать родственников лишь в сопровождении одного из товарищей либо, при необходимости, члена Службы экстренной помощи.

Антон не сводил глаз с парка, будто кого-то там высматривал.

— А как дела у Лии? — спросил он.

— По-прежнему очень чувствительна и креативна, — ответил Лео, не отрывая глаз от журнала, приковавшего его внимание.

Девушка сидела на скамейке в стороне от других, подтянув колени к груди. Перед ней была раскрытая книга, очевидно, поглотившая ее целиком. Скорее всего, она облюбовала уединенный уголок, не желая, чтобы ее беспокоили.

— Многие правила нашего Института ей пока трудно принять, в силу пережитого, доводы учителей она часто оставляет без внимания.

— По выходным она всегда остается в одиночестве.

— Лия пользуется свободным временем для чтения, а может, и творчества, и это ей необходимо. А так как она умеет показать характер, если ей надоедают, то находится мало охотников ей мешать.

— Видимо, не все еще об этом знают, — заметил Антон.

Лео подошел к другу, чтобы увидеть, о ком тот говорил. По дорожке парка к юной любительнице поэзии приближался Дилан.

— Но скоро он это прочувствует на собственной шкуре, — продолжил Антон.

— Сейчас мы все узнаем, — ответил Лео, заинтересованный возможным развитием событий.

Остановившись перед девушкой, Дилан терпеливо ждал, когда та поднимет голову, но она упорно не отрывала глаз от книги. Тогда он слегка покачнулся, словно не решаясь к ней обратиться.

— Привет! — наконец решился он, сказав это тихим голосом.

Она не ответила, продолжая читать.

Дилану стало страшно неловко. Не услышать его приветствия или просто не заметить его присутствия было попросту невозможно.

— Что ты читаешь? — спросил он.

Юноша подождал несколько бесконечных секунд, потом, поняв, что Лия решительно не желала, чтобы нарушали ее покой, отступил назад, а потом пошел прочь, обескураженный.

— Прощай! — крикнула она.

Застигнутый врасплох, он остановился. Над ним явно насмехались. «Прощай!» Что-то вроде: «Да катись ты!» Он повернулся и посмотрел на девушку. Она не двинулась с места, глаза по-прежнему были устремлены в книгу. Наверное, ему послышалось, подумал он. Кто-то другой произнес это, из тех ребят, что находились чуть дальше их, а он принял эту реплику за ее. И Дилан ускорил шаг.

— «Прощай»[9] Поля Верлена, — услышал он отчетливо.

На этот раз ошибки быть не могло: она обращалась к нему.

— Прости?

— Ты спросил, что я читаю, и я ответила: «Прощай», стихотворение Верлена.

В ее тоне не было ничего приветливого, и Дилан не знал, уйти ему или остаться.

— Я его не знаю… — пробормотал он.

— А ты что, знаешь кого-то еще из поэтов? — поинтересовалась она с иронией.

Замечание ранило его до глубины души. После того как он впервые услышал ее чтение стихов Бодлера на уроке устной речи, он немедленно отправился в библиотеку и с тех пор провел там немало часов, с трудом разбирая витиеватые строки «Цветов зла». И даже если он не все понимал, он был зачарован музыкой стихов. Но заодно и ощутил всю глубину бездны между ним и девушкой, между невежеством и знанием. Насмешка окончательно низвела его до того, кем он себя и считал: жалкого неграмотного парня, которому никогда и ничего не добиться.

— Ты права… я не знаю поэтов… никого… — выпалил он на одном дыхании и стал удаляться, с трудом сдерживая слезы.

Почти сразу на смену стыду вдруг пришло совсем другое чувство: гнев. Гнев на свое невежество. Он был дураком, скотиной, болваном. Идиотом, как говорил его отец.

— Прости меня, — произнес слегка дрожавший голосок в двух шагах от него.

Лия взяла юношу за руку и с силой заставила обернуться. От нее не укрылись покрасневшие глаза Дилана, и ей стало очень стыдно.