Среди тех, кто значится в списке Стимсона: Илка Вайс и Лилли Коблер — они провалились в щель мироздания, где до них никто не доберется; Сэди Вудуэй, сестра Коблер, вернулась, как указано в комментарии, в помещение их бывшего ателье на Пятьдесят седьмой улице, выбросилась из окна и разбилась; Энстис Адамс девяноста с лишним лет начала бить Любу, которая за ней присматривала; Люба постоянно оголяется; Фрэнсис Райнлендер убедил себя, что живет в мюзикле; Самсон Горвиц решил, что он умер; Дебора и Ширли, его сестры, никак не прекратят спорить друг с другом; и Джек — он сидит в инвалидном кресле и без конца рыдает.
— Ну и отчеты, конечно, — говорит Бенедикт, — ваш и мамин.
— Это террористы, — говорит Джо.
— Хаддад считает, что случай Фаркаш смазывает всю картину. Все остальные пришли в отделение неотложной помощи в здравом рассудке и уже здесь его потеряли. А Ида Фаркаш поступила с диагнозом ретроградная амнезия, заснула на стуле в отделении неотложной помощи, а когда проснулась, ее память о прошлой жизни, скудной и унизительной, полностью восстановилась. Дочь должна забрать ее домой. А пока Филлис с третьего этажа послала к ней Бети для повторного опроса.
— Весьма любопытно, — замечает Джо, — что все наши витальные параметры в порядке! Террористы преследуют сразу две цели — лишить нас разума, но при этом сохранять нашу жизнь неопределенное время. Мы имеем дело с врагом, обладающим колоссальным интеллектом, изобретательностью и терпением. В его представлении Запад должен быть населен слабоумными дряхлыми старцами со здоровым сердцем.
— Ладно, — говорит Бенедикт, — мне надо ввести маму в курс дела.
Люси и Дженни
Даже в случае крайней необходимости в Центре престарелых нельзя размещать в одной комнате мужчину и женщину, пусть они и состоят в законном браке сорок пять лет.
Бенедикт находит мать и Дженни, жену Джо, в палате 812. Он кратко сообщает Люси о том, как изменились планы совещания.
— А вы что здесь делаете? — спрашивает он, Дженни.
— Я сошла с ума, — отвечает Дженни. — Я столько наговорила этой милой молодой докторше о вещах, к которым меня потянуло в старости, что она послала меня на восьмой этаж.
— Что вы имеете в виду? О каких таких вещах?
— В Метрополитен есть картины Миро, — говорит Дженни, — я о них часто думаю. Там рядом на табличке его слова: «Признаюсь, что я все с большей любовью смотрю на реальные вещи», и знаешь, какие там вещи? Керосиновая лампа и несколько картофелин. Вот и я о таких же, — говорит Дженни, — и о дырках в заборе — их сделали, чтобы я видела, как растет новый дом. А еще в ресторанах дают пакетики с остатками твоего обеда. Или вот: мама с ребенком улыбаются друг другу. Таксист, он замечает малышей с плюшевыми мишками. Соседка, она бросает четвертак в парковочный автомат, чтобы не оштрафовали кого-то совсем чужого. Прогулка по Мэдисон-авеню, моя кровать, моя квартира. Я люблю Джо, люблю Бет, люблю, когда они уходят на работу и я остаюсь одна в своем королевстве. — Дженни улыбается. Она смущена. — Люблю после завтрака мыть посуду в залитой солнцем мойке. Моисею пришлось ударить по скале, чтобы добыть воду для Израиля, а тут — одно движение руки — и течет вода, хочешь, холодная, хочешь, горячая. Щелчок выключателя — и вот вам свет! Я выхожу из кухни и останавливаюсь там, откуда видно гостиную: я поставила в ней два кресла так, будто жду друзей. Приходит Люси, мы пьем мартини, сидим, болтаем! — говорит Дженни. — Они поставили мне диагноз: биполярная депрессия в стадии стойкой эйфории.
А еще Дженни хочет, чтобы Люси убрала наконец очки и мобильник в сумку и прекратила рыться в своем мешке СОБСТВЕННОСТЬ ПАЦИЕНТ.
Что же она там ищет?
— Нашла, — Люси поднимает голову. — Я написала новый рассказ для Мори, и пусть он его не примет, не отвергнет и даже не подтвердит его получение. Это о Сэди, самоубийце.
— Ой! — говорит Дженни. — Представляю, что она думала и чувствовала перед тем, как прыгнуть.
— В рассказе, — продолжает Люси, — она уже прыгнула и попала на небеса, которые никто толком себе не представляет, разве только по пейзажам с облаками на открытках. Бэньян пишет о золоте и серебре как валюте Ярмарки Тщеславия, но при этом не находит ничего лучшего и для украшения своего Града Небесного[42]. Утесы и долины Данте слишком напоминают мне гудзонскую школу американской живописи[43], поэтому я ограничиваю себя сухой статистикой, просто добавив туда умерших за века, что прошли с тех времен, когда Данте дивился опустошающей силе смерти, ее всеохватности. Я вам прочитаю. «Сэди на небесах», так он называется, собственные имена, конечно, придется изменить.
— Мама, послушай, — говорит Бенедикт, — когда определится дата совещания, я дам тебе знать. Пока. Пока, Дженни.
Люси читает Дженни рассказ.
«Люди время от времени умирали, — говорит Шекспир, — и черви их поедали»[44], но Сэди Вудуэй умерла и попала на небо, миновав червей. Она была хорошим человеком. Сэди находила удовлетворение, даже удовольствие, в своей ежедневной работе и нежно заботилась о своей сестре Лилли.
Сэди скучает по Лилли. Она оглядывает огромную толпу мертвецов, которые стоят или движутся, как свойственно толпе, группами, в одиночку, парами. Сколько же здесь детей!
Лилли, настоящая Лилли, а не та, что сидит, разинув рот, в инвалидном кресле, вспомнила бы имя женщины, которую Сэди старается не замечать. Сэди знает, что знает эту женщину, но — хоть убей — не может вспомнить, то ли она клиентка их ателье, то ли одна из прежних соседок по Чикаго. А может быть, одна из покойных сиэтловских тетушек?
А эту белую женщину — Лилли бы вспомнила, как ее зовут, — с бархатной подушечкой для иголок на левом запястье Сэди узнает. Она наняла их в «Лорд энд Тейлор»[45], в отдел подгонки одежды — комнатенка без окон, платья на вешалках, манекены, один большой, другой маленький, ножная швейная машина, гладильная доска, цветные нитки и прочее — первая работа в Нью-Йорке. Какая же она старая, эта белая женщина! Сэди она не видит или не помнит. А Лилли она бы вспомнила.
Этого аккуратно одетого молодого человека она бы узнала, сиди он на своем обычном месте, за окошком кассира в банке, куда Сэди каждую неделю относила их вклад. Но здесь, на небесах — вне привычного окружения, — она знает только, что знает его.
