– Бросил, – говорит он.
Она поднимает вторую бровь.
– В основном. – Он берет сигарету и затягивается. – Клэр не говори.
Она издает негромкий насмешливый звук, как бы говоря: а то я собиралась, и его пронзает то, как он по ней скучал, и как ему нравится, что она – единственный человек в семье, который всегда сохранит тайну, сдержит слово, и какое облегчение, что она здесь, и он готов произнести имя жены, он готов сказать «Клэр», готов рассказать Ифе все, потому что знает, она будет слушать, пока у него не кончатся слова, а потом задаст вопрос, который даст ему новые, а она станет молчать, до конца, склонив голову набок, а потом что-нибудь скажет, что-нибудь настолько…
– Моника приедет? – спрашивает Ифа.
Он возвращает сигарету и, когда Ифа ее забирает, замечает, что ногти у нее обгрызены до мяса, и его это озадачивает, потому что он не знал, что она грызет ногти – разве это была не Моника?
– Думаю, сегодня, попозже, – он смотрит на Ифу. – На нее столько всего свалилось.
Ифа улыбается, он знал, что она улыбнется.
– Какие-то похороны кота, – говорит он.
– У Моники кот?
– Был. Кот Питера, по-моему.
– А. – Она подбирает под себя ступни, кладет подборок на колени. – Ты посмотри на все это, – бормочет она.
Он обводит взглядом двор, узкий участок земли, втиснутый между соседями, лысеющий газон, высохшие цветы без соцветий, захиревшую сливу.
– Знаю.
– То есть я слышала, что засуха сильная, но не понимала, что настолько.
Она гасит сигарету о ступеньку.
– Так жарко. А всего только… сколько сейчас времени?
Он поворачивает к себе часы.
– Четверть девятого.
– Четверть девятого, – повторяет она, глядя в лазурное небо. – Матерь Божья.
Они сидят еще какое-то время. Мимо с жужжанием пролетает пчела, выписывает кренделя у них над головами, прежде чем взять курс на ветки яблони.
– Так что ты думаешь? – Она кивает в сторону дома.
Он набирает воздуха. Пчела возвращается, потом, словно передумав, направляется вверх, к кирпичной кладке стены.
– Не знаю, – говорит он. – Правда, не знаю.
– Хорошего ничего.
– Совсем ничего.
– Думаешь, он?..
– Что?
– Ну, сам понимаешь.
Они на мгновение встречаются глазами, потом отводят взгляд.
– Что-то с собой сделал? Ты об этом думаешь?
– Не знаю.
Ифа крутит серебряную цепочку на запястье, пропуская звенья сквозь пальцы.
– Не знаю, о чем я думаю. Никогда не знаю, что о нем думать. Его невозможно…
– Раскусить.
– Именно. Думаешь, он с кем-то сбежал?
– С полюбовницей? – говорит он, пользуясь любимым словечком матери. – По-моему, вряд ли.
– Точно?
– Не могу представить, чтобы он это сделал.
– Кому он сдался? – бормочет Ифа, открывая пачку сигарет, потом снова ее закрывает. – Думаешь, она знает больше, чем признается?
Он поворачивается и смотрит на нее.
– С чего ты решила?
Она пожимает плечами.
– Ты же ее знаешь.
– В смысле?
– Ну, так. – Она опять пожимает плечами. – Видит то, что хочет, а…
– Остальное отбрасывает. Дай-ка одну, – говорит Майкл Фрэнсис, и Ифа протягивает пачку.
Он вставляет сигарету в рот и тянется за спичками, когда их прерывает окрик сверху.
– О чем вы двое там внизу шепчетесь?
– Твою мать.
Майкл Фрэнсис выхватывает сигарету изо рта. Прячет пачку и спички и, обернувшись, поднимает голову.
– Господи, – шепчет Ифа, – тебе что, двенадцать лет?
– Заткнись, – шипит он.
– Сам заткнись.
– Нет, ты заткнись.
Ифа наваливается на него, и то, как сестра с силой придавливает его руку, пока единственное хорошее, что случилось за день.
– Что смешного? – вопрошают голова и плечи Гретты.
– Ничего.
– Я спускаюсь, – объявляет она.
Ифа отворачивается лицом ко двору. Поднимает руки над головой и, закрыв глаза, тянет шею в одну сторону, потом в другую.
– Это что такое? Какая-нибудь фигня из йоги?
– А если и да? – Она снова с ним, ее глаза по-прежнему закрыты. Потом она открывает глаза и смотрит на него. – Как Клэр?
– Все в порядке. – Он стряхивает что-то со штанины. – Как дела в Нью-Йорке?
– Все в порядке.
В темном прямоугольнике дверного проема появляется Гретта, держащая что-то в руках, за ней хвостом тянется длинный провод.
– Кому-нибудь из вас нужен фен, который как-то загорелся?
Ирландцы хороши в беде, думает Майкл Фрэнсис, снимая пленку с подноса сэндвичей, который оставила в кухне тетя Брайди. Знают, что делать, какие обычаи соблюдать, приносят еду: запеканки, пироги, раздают чай. Знают, как обсуждать дурные новости: вполголоса, качая головами, окутывая своим выговором каждый слог несчастья.
Обратная сторона пленки слегка запотела. Сэндвичи теплые, их края завернулись кверху. Но Майкл Фрэнсис не в претензии. Он съедает один, второй, потом третий. Первый с каким-то мясным паштетом, у третьего тревожный рыбный привкус. Четвертый он берет, чтобы заглушить вкус предыдущего. Но потом его охватывает безумный голод. Он не может оторваться от еды. Кажется, он никогда не видел ничего аппетитнее теткиных теплых бутеров с паштетом.
Как раз, когда рот у него набит, насколько вообще физически можно заполнить рот, в дверях появляется Ифа. Она заколола шпильками свои густые волосы. Вид ее шеи, ее открытой челюсти, трогательных в своей хрупкости, застает его врасплох. Она смотрит на него, на разоренное блюдо сэндвичей рядом с ним. И снова уходит, не сказав ни слова.
Гостиная внезапно ненадолго заполняется кузенами, родственниками и людьми, которых он узнает, но толком не понимает, кто они. Он не хочет с ними разговаривать, не хочет встречаться глазами, принимать сочувствие. Среди толпы, пришедшей к матери, он в невыгодном положении: они все знают, кто он, знают о нем, подозревает он, больше, чем ему хотелось бы, но он не может вспомнить, кто из них кто. Соседи? Прихожане ее церкви? Скорее всего, и то, и другое. Новости разошлись, и вот они, пожалуйста, явились пережевывать и бормотать слова поддержки. Он хочет, чтобы они все сгинули, вернулись в свои чертовы дома, оставили их справляться самостоятельно. Он жаждет поговорить с Ифой, с матерью, как-то разобраться с этим несчастьем. Он не знает, с чего начать, но знает, что для начала нужно избавиться от толпы, ничего нельзя сделать, когда у тебя полон дом чужих людей, которые шумно двигают стулья и хотят попить горячего. Как мать это выносит?
