А жизнь брала своё – прозрело сердце,Искал себя и в деле находил,Срывался, падал, вновь вставал и жил…В юности потерянное зрение из-за разорвавшейся в руке гранаты. Три высших образования. Восемь сборников стихов. Руководство обществом слепых и промышленным предприятием. Если у вас дома есть итальянская стиральная машинка «Канди», выпуска 2003–2009 года – знайте: электрожгуты в ней изготовлены при генеральном директоре Смелкове.
До него и сейчас трудно дозвониться: то он в командировке по делам общества слепых, то на творческой встрече, то на даче, которую построил своими руками. На этот раз он организовал конкурс сочинений среди несовершеннолетних колонистов, на тему «Мы все твои, Россия, дети».
Я наблюдаю за мальчишками. Какие красивые, одухотворённые, открытые лица! Я не оговорилась: красивые и открытые. Когда человека стригут под машинку, у него странным образом открывается, яснеет и делается беззащитным лицо, будто с него сдёргивают покров фальши. С волосами можно производить разные манипуляции: взбить так и эдак, кучеряво уложить. А лицо – вот оно лицо, какое есть.
Когда-то я спросила знакомую евангелистку: «Отчего в тюрьмах встречается так много сильных и красивых, просто ангельски красивых людей? А потом узнаёшь, что этот ангел вырезал целую семью».
– А ты думаешь, дьявол явится людям мохнатым, с рогами и копытами, каким его изображают на картинках? – ответила она вопросом на вопрос. – У него будет прекрасный, светлый, неслыханной прелести лик…
* * *
Зрители расселись в клубе следующим образом: на первых скамьях самые крупные, плечистые подростки. Чем дальше от сцены – пацаны мельче и хилее. И уже за их спинами торчат ушки и макушки самых бледных, заморённых. Даже с моего места видны их вялые лица с красными, подпухшими от недосыпа (или слёз?) глазами.
Всё правильно. Вернее, всё неправильно, и так быть не должно. Но всякое замкнутое пространство, будь то армия, тюрьма, колония или остров Любви в «Доме-2» – есть срез общества, где отношения между людьми утрированы, доведены до гротеска. Очищены от всяких условностей.
Если разобраться, и на воле бывают плачущие, обиженные «терпилы». Есть нейтральные «мужики» – и есть паханы и лизуны, обхаживающие их шестёрки. Просто эти границы не бросаются в глаза.
– В колониях, особенно детских, без подобной иерархии не обойтись. Иначе – забудь о дисциплине. Анархия, бунт, – признался (не для печати) офицер-воспитатель, когда мы ехали обратно. В салоне вспыхнула маленькая дискуссия.
– А как же Макаренко?
– Сравнили. Тогда дети были другие. Мягкий и благодарный, как пластилин, материал. Внутри – не вытравленный ещё стерженёк патриархальности. Вера в Бога, в справедливость, в идеалы…»
Если бы мы, не приведи Бог, оказались за решёткой, я бы была «шнырём» (немного утешает, что интеллигентный Басилашвили из «Вокзала для двоих», на зоне тоже угодил в «шныри», то есть уборщицы). А вот Смелков, несомненно, стал бы авторитетом. Но справедливым и мудрым авторитетом. Шевельнул бы грозно бровью – урки бы сидели на своих шконках тихо как мыши.
Администрация колонии старается. Каждый день здесь проходят мероприятия. Театральные постановки, встречи с интересными людьми, вот писатели приехали.
Многие здесь впервые увидели котлеты. Откормятся, подкачаются на тренажерах, усвоят уголовную грамоту – и на свободу. Где мамка пьет, папки нет, работы и жилья тоже нет. Зато вокруг соблазны и страсть к свободной весёлой жизни.
* * *
Безо всякой надежды я предлагаю ребятам несколько привезённых книг:
– Подарите на свидании своим мамам, сестричкам. А может, у кого и девушки есть.
К моему удивлению, меня вмиг окружает толпа. Мальчишки, торопясь, перескакивают через скамейки. Со всех сторон:
– Я, я! Пожалуйста, дайте мне!
Интересно, если бы я раздавала таблицы умножения – хватали бы с таким же энтузиазмом? Дают – бери, бьют – беги?
