Кстати, именно тогда укрепился образ Вильнюса — «литовского Иерусалима». Жена Достоевского прежде всего заметила на улицах евреек в желтых и красных шалях и наколках, о том же упоминают и другие путешественники. Много евреев присоединилось к восстанию, например, антиквар Шевель Кинкулькин, который стал связным у Калиновского, но уцелел; он скончался, перевалив за сто лет, и его провожала на кладбище вся вильнюсская интеллигенция. Но в общем гетто жило своей закрытой жизнью, не так уж изменившейся со времен Гаона. Российская власть, несомненно, была склонна к антисемитизму; Муравьев и другие поощряли ассимиляцию, иногда силой заставляли креститься, но извечная литовская терпимость как-то сохранялась — хотя бы погромов не было. Из-за давления властей усиливалось упорство. В еврейской общине говорили, что Одесса смотрит в будущее, а Вильнюс — в прошлое; тут главным делом считалась приверженность религиозным традициям, а не наука или коммерция. Вместо русских школ были иешивы, в которые приезжали ученики и с дальних окраин, то есть Белоруссии и Украины, ибо в других местах евреям селиться было запрещено. Театр и концерты заменяло пение в синагогах. Кириллица отнюдь не вытеснила еврейский алфавит; самая большая в иудейском мире типография, которую содержала вдова Дебора Ромм со своими деверями, выпускала не только Вавилонский Талмуд, но и светские книги (здание типографии сохранилось возле Остробрамских ворот). Историки и библиофилы собирали рукописи на древнееврейском, изучали надписи на кладбищах, занимались генеалогией, составляли тысячелетний религиозный календарь, а вместе с тем учредили еженедельное, а потом и ежедневное издание на иврите. Но ортодоксию даже в Вильнюсе расшатывала Хаскала (Просвещение), а рядом с ивритом все больше прав завоевывал разговорный язык — идиш. Вдова Ромм подписала контракт с Ицхаком Меиром Диком — он обязался каждый месяц поставлять ей повесть в сорок восемь страниц, которую могли бы читать все. Известно около трехсот этих приключенческих и мелодраматичных повестей, но большая часть их пала жертвой своей популярности — их зачитали. Это первые известные издания на идиш; Вильнюс стал символической столицей этого языка, поскольку именно вильнюсский идиш считался нормой. По всему миру рассеялись «литваки», литовские, и в первую очередь вильнюсские евреи. Повсюду они насаждали и свои черты характера: сдержанность, рациональность, иронию, скорее даже самоиронию, в противовес открытым украинским хасидам или патриархальным левантийским сефардам. Хотя в Варшаве жило больше евреев, она не стала для них таким, значимым центром, как Вильнюс. Наверное, можно сказать, что государство Израиль не образовалось бы без Вильнюса; этот город сильнее, чем другие, сохранил культурную особость евреев, очень важную для государственного самоопределения.
Все это, без сомнения, понимал Теодор Герцль, который навестил Вильнюс после Первого конгресса сионистов, перед самой смертью. Царская полиция запретила ему выступать даже в синагоге, и он встретился с еврейской общиной в доме главного совета раввинов, в маленькой и душной комнатке (пришлось дождаться освобождения Литвы, чтобы на этом доме появилась памятная доска). Вечером для него устроили званый обед, на котором один юноша приветствовал его как будущего короля Израиля. «Нелепость, но она произвела сильное впечатление в темную русскую имперскую ночь», — записал Герцль в дневнике. Он уехал из Вильнюса в Берлин после полуночи; огромную толпу евреев, провожавшую его на вокзал, разгоняли полицейские.
Как я уже говорил, политика Муравьева дала неожиданные результаты. Она, само собой, порождала компромиссы и коллаборационизм, но она же взращивала новые формы сопротивления. У поляков это сопротивление, не сразу заметное, но тлеющее, как уголек в пепле, сейчас склонялось к тихому каждодневному труду: надо было сохранять традицию независимости, воспитывать детей дома не так, как их воспитывали в гимназии, писать и читать на своем языке, молиться в католических храмах и, наконец, — для многих это было главным — не уступать в экономике, сохранять в своих руках поместья, развивать земледелие и промышленность. Вскоре идея «органического труда» распространилась и за пределами польского общества. Девятнадцатый век был веком формирования новых народов — веком национализма. Две этнические группы, которые до сих пор причислялись к полякам, начали превращаться в неоспоримые народы и сначала робко, потом все упорнее соперничать с поляками за звание настоящих хозяев края. Начали литовцы, гораздо позже к ним присоединились белорусы.
Одной из главных целей Муравьева было вбить клин между разными общинами, которые вместе участвовали в восстании. По его мнению, восстание было чисто польским и дворянским делом, а если литовские и белорусские крестьяне к нему присоединились, то только оттого, что их, как всегда, попутали поляки: так что мужики бессмысленно сложили головы за чужих аристократов. Русская власть распускала в деревнях слухи: дескать, вожди повстанцев бунтовали против царя только потому, что хотели сохранить крепостничество. Муравьев, одной рукой уничтожавший и ссылавший бунтовщиков, другой осыпал льготами тех крестьян, которых хотел преобразить в верных слуг империи. Закон Божий в некоторых школах разрешили преподавать по-литовски, лишь бы не по-польски. Считалось, что с литовского будет просто перейти на русский, тем более что литовцы к тому времени привыкнут к кириллице в учебниках и молитвенниках. Студенты, говорящие по-литовски, получали специальные стипендии, дабы из них выросли борцы против «польской интриги».
Литовцев на самом деле удалось отделить от поляков. Впрочем, это произошло бы и без усилий царской власти, ибо в том же самом направлении работали общие для всей Европы тенденции; но в защитников империи они отнюдь не превратились. Новая литовская интеллигенция стала созревать не только в Сувалкском крае. Студенты, получившие с помощью русских стипендий специальность и расширившие кругозор, выбирали непредсказуемые пути. Самым неудачным оказалось решение перевести литовскую печать на кириллицу — его встретил всеобщий бойкот. Жители деревень не без основания полагали, что их таким образом пытаются обратить в православие — а к католичеству они были привязаны не меньше поляков. Но деревня оставалась грамотной — до нее по-прежнему доходили книги на привычной латинице, только печатать их пришлось в Тильзите, где не действовала царская цензура. В Литву их доставляли контрабандой через пограничные леса. В одном стихотворении Иосифа Бродского о Литве описаны люди, которые бредут из костелов, «хороня запятые свечек в скобках ладоней», — эта метафора, свидетельствующая об особых отношениях всего народа с письменными символами, касается как раз времени запрета на печать и борьбы за нее. Акция бойкота и контрабанды, в которую втянулись тысячи людей, дала литовцам первые и самые главные уроки политической деятельности. В начале двадцатого века Россия столкнулась уже не с темной крестьянской массой, а с организованным и амбициозным обществом, требовавшим по меньшей мере автономии, а может быть, и независимости.
Больше всего для этого потрудился Йонас Басанавичюс, сын сувалкийских крестьян, один из тех, кто воспользовался царской стипендией и окончил Московский университет. Он получил диплом медика, уехал в одно из новых государств Восточной Европы — Болгарию, стал там придворным врачом, а кроме того, членом болгарской демократической партии. Кстати, у него были заслуги перед новой родиной — он так расширил и привел в порядок курортный город Варну, что считается его основателем; в Варне есть улица его имени. Как многие интеллигенты в первом поколении, Басанавичюс интересовался едва ли не всем, и часто по-дилетантски: например, пытался доказать, что литовцы пришли в свою страну из Болгарии и происходят от фракийцев, населявших эту землю в античные времена. По этой теории, первым отметившимся в истории литовцем был Спартак, ибо spartus по-литовски значит «быстрый, энергичный». По сути это был еще один вариант мифа о Палемоне или Сарматии, хоть и приспособленный к новым временам и более обоснованный филологически (некоторые болгарские ученые и сейчас считают, что в рассуждениях Басанавичюса есть толика правды). Кроме того, Басанавичюс оставил работы по археологии, этнографии, литературоведению, по прямой своей специальности — медицине, опубликовал несколько томов литовского фольклора, а главное — ездил по Европе, завязывая связи с национальными движениями. Именно тогда производили филологические революции и меняли лицо своих стран чехи, хорваты, финны, наконец, ближайшие соседи литовцев — латыши и эстонцы. То же самое решил сделать и Басанавичюс, нашедший со временем несколько сотен единомышленников.
