Оценив свое положение со всей проницательностью, на какую способен до безумия влюбленный юноша, он решил, что следует остановить выбор на одной из трех и тем пресечь муки и страхи двух прочих. Атенаис оказалась первым цветком, который он изъял из этого великолепного венка: он рассудил, что эта утешится скоро. Ее наивные угрозы мести, которые он невольно подслушал нынче ночью, позволили ему надеяться, что Жорж Симонно, Пьер Блютти или Блез Море избавят его от угрызений совести в отношении кузины.
Разумнее всего, а быть может, и великодушнее всего было бы остановить свой выбор на Луизе. Дать общественное положение и будущее бедняжке, которую столь жестоко отвергли семья и общество, помочь ей забыть о суровой каре, понесенной за былые ошибки, стать покровителем несчастной и незаурядной женщины – во всем этом было нечто рыцарское, уже не раз соблазнявшее Бенедикта. Скорее всего, любовь, которую, как ему казалось, он начинал питать к Луизе, была отчасти порождением героических свойств его характера. Для него это была прекрасная возможность посвятить свою жизнь другому; его молодость, пылко жаждущая славы в любом ее обличье, смело вызывала на бой общественное мнение – так странствующий рыцарь посылает вызов великану, грозе всей округи, из одного лишь тайного желания услышать свое имя на устах всех, найти в бою славную гибель, стать героем легенды.
Смысл упреков Луизы, сначала оттолкнувших Бенедикта, стал теперь доподлинно ясен. Не желая принимать столь непомерные жертвы и боясь, что не устоит перед таким великодушием, Луиза с умыслом лишала Бенедикта всех надежд и, возможно, преуспела в том сильнее, чем ей самой бы хотелось. Даже наиболее добродетельным не чужда надежда на вознаграждение, и Луиза, как только оттолкнула Бенедикта, начала жестоко страдать. Бенедикт наконец осознал, что в этом отказе было больше подлинного благородства, больше деликатной и настоящей любви, нежели в его собственном поведении. В глазах Бенедикта Луиза поднялась выше тех героических порывов, на которые он считал способным себя, и немудрено, что все это глубоко взволновало его и бросило на новое ристалище чувств и желаний.
Будь любовь, как, к примеру, дружба или даже ненависть, чувством, способным рассчитывать и рассуждать, Бенедикт не задумываясь упал бы к ногам Луизы. Но огромное превосходство любви над всеми прочими чувствами, примета божественной ее сущности то, что рождается она не в самом человеке; над нею человек не властен, и воля его не может ничего ни добавить, ни убавить – сердце получает этот дар свыше, без сомнения, для того, чтобы перенести его на избранника. Таково предначертание неба, и когда даруется оно пробудившейся душе, напрасны все надежды – тут умолкают все практические соображения, доводы рассудка. Ничто не в состоянии истребить это чувство – оно существует само по себе, подпитывая собой свою мощь. Все вспомогательные и относящиеся к любви чувства, все, что ей дано, а вернее, что она сама привлекает себе на помощь – дружба, доверие, симпатия, даже уважение, – все это лишь второстепенные соратники, она сама их творит, сама ими управляет и непременно перерастет их.
Бенедикт любил Валентину, а не Луизу. Почему именно Валентину? Ведь она была меньше на него похожа, в ней было меньше его недостатков, его достоинств – поэтому ей и труднее было его оценить. И ее-то суждено было ему полюбить! Узнав Валентину, он начал дорожить именно теми качествами, которых был лишен сам. Он был человек беспокойный, вечно недовольный, требовательный к себе, упрекающий свою судьбу; Валентина была спокойной, покладистой, во всем находила повод быть счастливой. Итак, значит, на то было предопределение Божье? Разве не высший промысел, который везде и всегда действует наперекор человеку, привел к этому сближению? Один был необходим другому: Бенедикт – Валентине, чтобы дать ей познать душевное волнение, без которого была бы неполной ее жизнь, Бенедикту – Валентина, чтобы принести покой и утешение в этой грозовой, смятенной жизни. Но между ними стояло общество, делавшее этот взаимный выбор нелепым, преступным, кощунственным! Провидение создало в природе совершенный порядок вещей, а люди разрушили его. Чья в том вина? Неужели ради того, чтобы уцелели стены, сложенные изо льда, нужно остерегаться даже слабого луча солнца?
Когда Бенедикт вновь приблизился к скамье, на которой оставил Луизу, она все еще была там; бледная, уставившись в землю и бессильно уронив руки, сидела она на том же самом месте. Услышав шорох листвы, задетой его одеждой, она вздрогнула, но, увидев Бенедикта и поняв, что юноша замкнулся в своей неприступной непроницаемости, с усиливавшейся тоской и страхом приготовилась слушать его речь – плод долгих раздумий.
– Мы не поняли друг друга, сестра, – начал Бенедикт, садясь рядом с Луизой. – Сейчас я объясню вам все.
Слово «сестра» Луиза восприняла как смертельный удар, но она собрала остатки сил, стараясь утаить свою боль, и со спокойным выражением лица приготовилась слушать.
– Я далек от мысли, – продолжал Бенедикт, – досадовать на вас, напротив, я восхищен вашей чистосердечностью и добротой, которыми вы, несмотря на все мои безумства, щедро одаривали меня – я это чувствовал. Да, ваш отказ лишь укрепил мое уважение и нежность к вам. Смело рассчитывайте на меня как на преданнейшего друга и разрешите мне говорить с вами со всей искренностью, какой сестра вправе ждать от брата. Да, я люблю Валентину, люблю страстно, и, как правильно заметила Атенаис, только вчера я понял, какое чувство она мне внушает. Но люблю я без надежды, без цели, без расчета; я знаю, что Валентина не отречется ради меня ни от своей семьи, ни от своего теперь уже близкого замужества – даже будь она свободна от обязанностей и от условностей, какие внушены ей ее окружением. Я все взвесил хладнокровно и понял, что не смогу стать для нее кем-либо еще, кроме как покорным, безвестным другом, которого втайне, быть может, и уважают, но знают, что опасаться его нечего. Если бы мне, человеку незначительному, мизерному, удалось внушить Валентине такую страсть, что уничтожает различие рангов и преодолевает любые препятствия, я все равно предпочел бы скрыться с ее глаз, лишь бы не принять жертв, коих я недостоин! Раз вам, Луиза, теперь известны мои взгляды, можете быть спокойны.
– В таком случае, друг мой, – проговорила Луиза с дрожью в голосе, – постарайтесь убить любовь, чтобы она не стала мукой всей вашей жизни.
– Нет, Луиза, нет, лучше смерть, – с жаром возразил Бенедикт. – В этой любви все мое счастье, вся моя жизнь, все мое будущее! С тех пор как я полюбил Валентину, я стал иным человеком, я только теперь чувствую, что живу… Темный покров, окутавший мою жизнь, разорвался сверху донизу, я уже не одинок на этой земле, меня не тяготит более собственное ничтожество, силою любви я расту час от часу. Разве не видите вы на моем лице выражение спокойствия, делающее мой вид более сносным?
– Я вижу лишь пугающую меня уверенность в себе, – ответила Луиза. – Друг мой, вы сами себя погубите. Эти химеры исковеркают вашу жизнь, вы растратите всю свою энергию на пустые мечтания, и когда придет пора свершений, вы с сожалением убедитесь, что уже лишены сил.
– А что же это за пора свершений?
– Это время, когда человек обретает свое место в обществе, не будучи никому в тягость.
