– Эй, эй, погоди, – говорит он, но тут же замолкает. Похоже, нет смысла. Ее слова – не вступление к семейному скандалу, не прием для привлечения внимания и не приглашение к переговорам. Сэм уже испытал на себе и то, и другое, и третье и знаком с соответствующими выражениями лица супруги. Сейчас лицо у нее не злобное, не надутое и не хмурое: взгляд ледяной, голос ровный. Она просто ставит его в известность.
Сэм думает, не запротестовать ли; разве он совершил нечто настолько огромное, чудовищное, мерзкое, непоправимое, словно раковая опухоль? Ну да, возможно, прикарманивал плохо лежащие наличные, приходил испачканный чужой помадой, но это ведь не в первый раз, правда? Можно было бы придраться к ее тону: «Что это ты сегодня такая сварливая?» Или указать на ее несоответствие идеалу: куда подевались ее чувство юмора, ее любовь к жизни, ее уравновешенность? Или воззвать к лучшим чувствам: «Умение прощать – высшая добродетель!» Или бить на жалость: разве может такая добрая, терпеливая, мягкосердечная женщина гвоздить его, такого уязвимого, уже раненного дубиной примитивной психической атаки? Или обещать исправиться: «Скажи только, что я должен сделать!» Он мог бы умолять дать ему еще один шанс, но она наверняка ответит, что он уже использовал все возможные шансы. Он мог бы сказать, что любит ее, но она скажет – как уже говорила недавно (неприятно, но ожидаемо) – что любовь выражается не в словах, а в делах.
Она сидит напротив него, через стол, препоясав чресла для битвы, которой, несомненно, ожидает. Волосы свирепо стянуты ото лба назад и скручены на затылке в тугой жгут, словно для того, чтобы остановить кровь. Прямоугольные золотые серьги и металлическое колье подчеркивают железную прочность ее решения. Она даже накрасилась, готовясь к этой сцене – губы цвета засохшей крови, брови грозовой черноты. Руки скрещены на некогда манящей груди: въезд воспрещен. А хуже всего то, что под этой броней жена к нему равнодушна. Теперь, когда они вдвоем перебрали все виды мелодрамы, он наконец наскучил Гвинет. Она считает минуты, ожидая, когда он уберется.
Он встает из-за стола. Она могла бы подождать с оглашением приговора, дать мужу хотя бы одеться и побриться; мужчина в пижаме пятидневной несвежести – жалок и уязвим.
– Ты куда это? – говорит она. – Нужно обсудить детали.
Его подмывает ответить чем-нибудь жалобным, ребячливым: «На улицу», «А тебе не все равно?», «Уже не твое дело!». Но это было бы тактической ошибкой.
– Это можно оставить на потом, – говорит он. – Всякую юридическую хрень. Мне нужно уложить вещи.
Если она блефует, это выяснится именно сейчас: но нет, она его не останавливает. Она даже не произносит: «Сэм, не говори глупостей! Я не собиралась тебя прогонять прямо сейчас! Сядь, выпей кофе! Мы остаемся друзьями!»
По-видимому, они больше не друзья.
– Как тебе угодно, – говорит она, пригвождая его ровным взглядом. Он вынужден позорно ретироваться с кухни: в пижаме, украшенной овечками, прыгающими через забор, – подарок на день рождения двухлетней давности, когда жена еще считала его остроумным и милым – и в утомленных жизнью суконных тапочках.
Он знал, что это случится, но не ожидал, что так скоро. Следовало быть начеку и бросить ее первым. Остаться на высоте. Впрочем, теперь он имеет моральное право объявить себя пострадавшей стороной. Он натягивает джинсы и кофту, швыряет вещи в большую сумку – она у него давно, с тех пор как он собирался путешествовать, но так и не собрался. За остальным барахлом можно вернуться позже. Их спальня, теперь единоличная спальня жены – когда-то место пламенных любовных игрищ, потом театр затяжных военных действий, «если-ты-так-то-я-вот-так», – уже похожа на гостиничный номер, покидаемый постояльцем. Неужели Сэм помогал выбирать эту безвкусную кровать – подделку под викторианский стиль? Да, во всяком случае, стоял рядом, когда преступление совершалось. Вот к занавескам с дурацкими розочками он точно непричастен. Хотя бы в этом нет его вины.
Бритва, носки, трусы, майки и так далее. Он переходит в ничью спальню, которую использовал как кабинет, и сует в компьютерную сумку ноутбук, телефон, записную книжку и клубок проводов. Несколько случайно затесавшихся бумажных документов, он обычно не доверяет бумаге. Портмоне, кредитные карточки, паспорт; все это он рассовывает по карманам.
Как выбраться из дома, чтобы она не видела – его и его жалкое отступление? Скрутить простыню, спуститься из окна, дюльфером по стене? Он не может сосредоточиться, взгляд расфокусирован от злости. Чтобы взять себя в руки, он начинает игру, в которую часто играет сам с собой: если вообразить, что он стал жертвой убийства, может ли его зубная паста послужить уликой? «Наше заключение таково, что из этого тюбика последний раз выжимали пасту двадцать четыре часа назад. Следовательно, тогда жертва была еще жива». А его айпод? «Давайте посмотрим, что он слушал за миг до того, как ему в ухо вонзили нож для разделки мяса. Может быть, его плей-лист – закодированное сообщение!» Или эти ужасные запонки с львиными головами, двухлетней давности рождественский подарок от Гвинет? «Они не могли принадлежать ему, человеку с прекрасным вкусом! Наверняка это собственность убийцы!»
Однако они принадлежали ему. Таким видела его Гвинет, когда они только начали встречаться: царь зверей, яростный хищник, который мотает и теребит жертву как хочет, порой оставляя на ней следы зубов. Прижимает к земле, извиваясь от похоти, ставит лапу ей на шею.
Почему-то он успокаивается, представляя свой труп в морге на столе патологоанатома – непременно сексапильной блондинки, белый халат слегка прикрывает упругую, решительную докторскую грудь. Блондинка ощупывает его тело осторожными, но опытными пальцами. «Такой молодой! И такие… выдающиеся параметры! – вздыхает она. – Какая жалость!» Потом она – задорный маленький детектив – пытается реконструировать его преждевременно оборвавшуюся жизнь, полную скорбей, пройти назад по пути, на котором он попал в дурную компанию и пришел к трагичному концу. «Удачи тебе, детка, – молча сигналит он ей из холодной белой головы. – Я – загадка, тебе никогда меня не разгадать, не разложить по полочкам. Но сделай-ка еще раз эту штуку с резиновой перчаткой! Да, о да!!!»
Иногда в этих фантазиях он вдруг приподнимается, потому что он на самом деле все-таки не мертвый. Визг! А потом – поцелуи! В другом варианте он, хотя и мертвый, все равно приподнимается. Глаза закачены в глубь головы, но руки тем не менее бодренько тянутся к пуговицам белого халата. Уже другой сценарий.
Он засовывает в сумку еще один свитер, этого должно хватить. Закрывает сумку, взваливает ее на плечо, берет компьютерный кофр в другую руку и скачет вниз по лестнице – через ступеньку, как в былые времена. Теперь не его забота, что придется менять ковровое покрытие на ступеньках. Пустячок, а приятно.
В прихожей он хватает из стенного шкафа зимнюю куртку, находит перчатки, теплый шарф и шапку из овчины. Отсюда видно Гвинет: она все еще на кухне – сидит, облокотившись на стеклянный стол, добытый им, Сэмом. Теперь стол достанется ей – Сэм не намерен устраивать из-за него свару. Вообще-то нельзя сказать, что он платил за этот стол. Тот просто оказался в его распоряжении.
