Он изображает в лицах. Как она тянется, как хватает воздух, как в изумлении отвешивает челюсть.
– Зачем вы так? – спрашивает она.
– Мы же видели, Мод. Я видел. Все видели. Не надо быть семи пядей во лбу.
Он шагает ближе – так близко, что она чует виски, лосьон с запахом дорогой кожи. Он берет ее левую руку, поднимает повыше, задирает рукав свитера.
– Ты посмотри, – говорит он. – Кому охота такое на себе написать? Прости, но в тебе какое-то уродство, и, господи, лучше бы Тим в глаза тебя не видел. И мы все тоже.
На щеках у него слезы, густые, точно лаковые. Он поддался чему-то – или что-то подалось у него внутри. Мод высвобождает руку, хочет уйти.
И бросается на нее. В ярости он ужасно силен. Полсекунды она убегает прочь, но спотыкается о диван, врезается в основание серванта и лежит в ошеломлении, а вокруг сыплются фарфоровые собачки и фоторамки. Мод медленно встает на колени. Тимов отец протягивает ей руку, помогает подняться. Извиняется – и, похоже, искренне. Притягивает ее к себе, крепко обнимает, ладонью гладит по затылку. Его плечи ходят ходуном; его дыхание обжигает.
– Умоляю тебя, – говорит он, – никогда больше не приходи. Ты поняла меня? Не приходи сюда больше никогда.
6
Рождество она проводит с родителями в Суиндоне. Ей вручают свитер цвета овсянки и чек на случай, если она захочет этот свитер обменять. В гости никто не заходит.
В январе она заболевает. Вирус – может, тот же, что был у Майкла с Сарой. В горле, в носу кислятина. Невозможно согреться. Мод подкармливает печь, пока не заканчиваются дрова, а затем полтора дня лежит на диване, закутавшись в толстое одеяло. Некоторое время голова и шея болят так, что она едва смеет сглатывать. Ни аспирина, ни ибупрофена не принимает. Пьет феннидин из коробки со штампом «ТОЛЬКО ДЛЯ КЛИНИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ». Не впервые. Несколько участников проекта его пьют.
Она засыпает или теряет сознание, очухивается в холоде, в кромешной тьме. Поначалу не понимает, где находится, потом щекой чувствует грубое плетение наволочки и вспоминает. Вскоре различает собственное дыхание, а несколько секунд спустя – еще что-то, будто слабое эхо дыхания, только оно не умолкает, если не дышать.
Она поворачивает голову. Это неизвестно что доносится, по-видимому, с лестницы, с вершины лестницы, и Мод выпрастывает руки из-под одеяла, как можно тише поднимается, садится. Воображает кошку, что сидит, подобравшись, на верхней ступеньке. Воображает лису, что почуяла ее, замерла. Или птицу – как та бледная птица, что летела над улицей. При этом она прекрасно понимает, что нет там ни птицы, ни лисы, ни кошки, вообще ничего подобного. Она ждет, прислушивается, затем сползает с дивана и ощупью крадется к лестнице, к стене у лестницы, к выключателю. Полминуты нашаривает его на стене. Свет все меняет, толкает ее, как будто мягко, но мощно бьет в грудь. Она зажмуривается и цепляется за перила. Когда удается разжать веки, перед глазами ковер на ступенях, угол на площадке, свет под красным абажуром, и абажур покачивается в холодном воздушном потоке, одном из тех, что неостановимо текут по коттеджу и, возможно, держат его на плаву. Минуты две или три она стоит, глядя вверх. Соблазн произнести имя, запустить имя в залитый светом воздух. Затем шлепает в кухню, пьет воду из-под крана и садится на пол, спиной притиснувшись к старой железной плите. Когда еще она так мерзла? Она не помнит, чтобы так мерзла.
Лишь спустя неделю она в силах выйти на работу. И все равно ей неважно – неважно себя чувствует, неважно выглядит. Назавтра после Дня святого Валентина к ней в выгородку заходит кадровичка и на ухо говорит:
– Уделишь мне десять минут?
Они идут к кадровичке в кабинет. Садятся друг против друга. Кадровичка улыбается.
– Ты очень бледная, – говорит она.
– Да?
– Да.
– Зима, – говорит Мод. – И я болела.
– Я понимаю, – говорит кадровичка. – Но дело ведь не только в этом, правда? Ты невероятно храбрая. Просто уму непостижимо. Но мы поторопились. Люди за тебя волнуются, Мод. И у нас, и в Кройдоне. Волнуются. Переживают. Они считают, тебе еще рано выходить на работу. А мне ведь и о них надо подумать. Об их интересах. Честно говоря, многим некомфортно. Они твои коллеги, они хотят тебя поддержать, но не знают как. Ты меня понимаешь? Я разумные вещи говорю? Я звонила в Орландо. Там считают, что тебе нужно время. Они хотят, чтобы ты доработала эту неделю, а потом взяла отпуск до конца лета. Скажем, до сентября. Тогда мы сможем предложить твоей замене хотя бы полгода. Первые три месяца мы оплачиваем полностью, потом каждый месяц по нисходящей. Я позвоню в июле – посмотрим, как твои дела. Насколько и к чему ты готова. Как тебе такой пакет? Справедливо, как считаешь? Мод?
В общем, она сидит дома; офисные костюмы висят в гардеробе; закрытый ноутбук лежит на кухонном столе; почти опустевшая сумка – под стеной у передней двери. В кухне, в обувной коробке, под клочками бумаги с телефонами ремонтников и всякой всячиной – открыткой от Тиш и Лэлли (Буэнос-Айрес), фотокарточкой, где Мод, еще школьница, стоит у стены на задах дома в Суиндоне (видимо, Тим выпросил снимок у ее родителей) – она находит сигаретные бумажки Тима и табак. Мод не курила с пятнадцати лет, когда мужчина, за чьими детьми она присматривала, давал ей сигареты после, как он выражался, сеансов. Табак пересох, не скатывается, но она старается и, хоть и не с первой попытки, мастерит нечто вроде сигареты. Выкуривает половину, окурок бросает в чашку с чайной заваркой.
Приходит письмо от Арни. Там на нескольких страницах описываются распад его жизни, его борьба со слабостью и тайной, его недуги, бессонница, поэтические потуги. Написано на офисной бумаге для заметок. Судя по всему, это любовное послание.
В тот же день Мод оттаскивает к стенам тяжелую мебель, чтобы пропылесосить в гостиной. Под диваном находит красный стеклянный шарик и зеленый. И порванный серебристый пакетик из-под презерватива, «ребристого для взаимного удовольствия». Разглядывает его, вертя в пальцах; бросила бы в печь, будь печь зажжена. Когда бы это ее задело? Да шут его знает. Читается как прокисшие новости. Прокисшие новости про Тима и Беллу. Прокисшие новости про нее саму. Прокисшие новости про людей, про биологический вид. Очень мимолетно и почти научно она воображает, как ломает очень белое, изящное Беллино запястье. Затем кладет пакетик к открытке от Джоша Феннимана. И продолжает пылесосить.
Очень долго она не ходит наверх – только за одеждой или в ванную. Спит на диване, а как-то вечером, будто на миг все позабыв, поднимается по лестнице и ложится в спальне, в кровать с изголовьем из грецкого ореха. На стуле у окна сложены какие-то Тимовы тряпки. Книга, которую он читал, – на полу с его стороны. Под крышей, над потолком спальни копошатся мыши. Мод представляет, как они грызут изоляцию проводки, думает, что надо бы купить мышеловки, крысиный яд, но знает, что не купит, не сейчас.
