Зачем это новое предательство? Может быть, этот мальчик только возмещает отсутствие другого? Разве он показался мне менее сложным? Или более достойным моего доверия? Сам он совсем не доверял мне, его осторожность была ощутима. Взрослая незамужняя женщина. (Я не была замужем.) Движение вперед приносит неудачу. (Так всегда бывает.) Никакая цель не является сейчас предпочтительной. (И никогда не будет, он знал это так же хорошо, как и я; это основа нашего взаимопонимания.)
Может ли любовь строиться на отрицании? Мог ли он, сказав, что не верит мне, заставить меня думать, что все-таки верит? Может ли доверие вырасти из недоверия? Может ли любовь вырасти из желания любви? Я снова и снова думала об этом, мысли двигались по кругу, подобно вращающимся колесам экипажа, блуждали без цели, как повороты дороги. Выглянув из экипажа, я увидела распускающиеся почки лавров и поляны, поросшие вязами и дубами. Увидела наполовину очистившееся от облаков небо, озаренное светом ранней весны. Я хотела, чтобы любовь родилась из отрицания, и почти уверилась, что это возможно. Но я чувствовала себя виноватой за свое желание — из-за Канецуке.
Уже смеркалось, когда мы прибыли на место. Я увидела двух ласточек, которые при нашем появлении выпорхнули из-под крыши и исчезли в сгущающихся сумерках. Дом стоял на поросшем лесом восточном склоне горы Хией, ниже располагалась долина реки Отова. На фоне темнеющего неба виднелись кедры и рощицы бамбука. Окруженный плетеным забором дом своими неровными очертаниями и затененными выступами напомнил мне сидящую со сложенными крыльями птицу. Его просторные веранды скрывались за высокими рододендронами и камелиями, белые почки которых просвечивали сквозь массу глянцевых листьев.
Я вышла из экипажа и вдохнула дым сгоревшего дерева и чистый запах кедровой смолы. Залаяли собаки, сквозь открывшуюся дверь во двор пролился свет. Ко мне вышла девушка в голубом саржевом халате, с заколотыми волосами и в запачканном переднике; она протянула мне веточку розовой камелии.
— Эта расцвела первой, остальные еще не раскрылись, — сказала она, как будто знала о моем приезде и всю вторую половину дня меня поджидала.
Почему этот простой поступок девушки в грязном переднике вызвал у меня слезы?
Продолжая лаять и виляя хвостами, ко мне подбежали собаки. Девушка и ее брат — я предположила, что это был ее брат, потому что у них были одинаковые, похожие на лисьи мордочки лица, — принялись оттаскивать от меня собак, так что у меня появилось время вытереть рукавом слезы и сделать вид, что ничего не произошло.
Я вручила письмо худощавой вежливой женщине в зеленом украшенном узором халате, которая казалось слишком старой, чтобы быть матерью этих детей; впрочем, я не слишком знакома с деревенскими обычаями. Она поклонилась, задержалась у порога, чтобы снять веревочные сандалии, и взяла письмо. Только тогда пришло мне в голову, что она не сможет его прочесть. Тут я услышала мужской голос, короткий обмен репликами, затем они оба появились на крыльце. (Мужчина был худой и быстрый в движениях, с почтительными манерами, моложе женщины — возможно, ее сын?) Они стали помогать мне с моими сумками и коробками.
Они вели меня в глубь дома (он был темным, но чистым, пол из кипариса тщательно выскоблен, деревянные опорные столбы отсвечивали), а я с любопытством думала о том, с какой легкостью они меня впустили. Может, они привыкли давать приют обиженным женщинам? Нет, определенно нет. Другие женщины, наверное, были веселее, беспечнее и моложе, чем я… но я не должна об этом думать.
Та часть дома, в которой меня разместили, выходила на восток, насколько я могла понять в почти наступившей темноте, но я слышала доносившийся далеко снизу шум потока. Комната была просторная и холодная, и я с нетерпением ждала, когда женщина расстелет циновки и раздует угли в квадратной железной жаровне. Около одной из стен стояли сундук и шкаф со свитками и рукописями; была там и ниша для картины, но пустая.
Я выпила чашку супа, заправленного мисо и натертыми корнями лотоса. Лакированная чашка, темно-коричневая с красными искорками, была очень легкой. Я встала, ноги у меня одеревенели от усталости и езды в тесном экипаже, и прошлась по комнате. Ширма около кровати была затянута желтой парчой с вытканными на ней вьюнами и хризантемами. Я открыла сундук, и из него пахнуло чем-то приятным, я погладила рукой шелка и атлас. Там хранилась женская одежда: легкие летние халаты, украшенные рисунком с мотивами града и облаков, побегами флердоранжа и руты. Кто носил ее?
Я разглядывала свитки и коробки с рукописями, хотя не осмелилась открыть их. Одна из них, черного цвета, была отделана ракушками и перламутром. Может быть, он поставил сюда эту коробку, когда был ребенком? Любовался ли он, как и я, филигранной отделкой шкатулки?
Я положила веточку камелии в пустую нишу для картины и вспомнила о ветках аниса, которые преподнес мне Масато. Какие они были гладкие и нежные! Аромат этих священных веток напоминал мне о Канецуке. Я подумала о статуе, которую Масато видел в храме в Утай, статуе бодхисаттвы Манджушри верхом на льве, бока которого вздымались и опадали, как будто он был живым существом.
Потом мне пришло в голову, что священна в храме только его пустота. Все другое избыточно.
Я легла на циновки и погрузилась в ожидание. В темноте — фитили в лампах уже сгорели — страхи, которые мне удалось вытолкнуть за пределы сознания, вылезли наружу, как сорняки в неухоженном саду. Он не придет. Он передумал. Его матери стало хуже, и она попросила его остаться с ней, завтра он пришлет с гонцом записку. На него напали разбойники (ведь Рюен рассказывал мне истории о пустынных дорогах около горы Хией), и он лежит теперь на обочине, истекая кровью.
Какие ужасы представляются человеку в темноте! При свете солнца они блекнут и исчезают, но ночью принимают угрожающие размеры.
Должно быть, я все-таки заснула, потому что, когда он коснулся моей щеки, я вздрогнула от испуга. Он зажег лампу, и я увидела его лицо, участливое и утомленное.
— Извини, я так поздно. — И никаких объяснений. — Ты согрелась? Огонь уже погас.
— Нет, — сказала я, и, скользнув в постель, он лет рядом со мной.
— У тебя холодные руки, — сказала я ему и засунула их себе под одежду. Он поцеловал меня, и я потянулась к его лицу. Я дотронулась до его щек и ощутила их мягкость, взъерошила его волосы — они еще хранили холод после долгого путешествия. — Ложись на меня. — Он послушался (всегда ли он был таким покорным?). — Не так, всей своей тяжестью. — И он сделал, как я сказала. Мне приятно было чувствовать его на себе, хотя он сдавил мне грудь и я едва могла дышать.
Он снова поцеловал меня и перевернул на бок, так что Мы оказались лицом к лицу в полутьме, никого рядом, кто мог бы подслушать нас. Не было слышно ни звука, кроме шума потока.
— Итак, — спросил он, откидывая со лба мои волосы, — чем тебя обидели?
Я рассказала ему все. Разве я могла поступить иначе? У меня больше никого не было. Я рассказала ему о своем обмане, о придуманной Изуми истории (он не сказал, слышал ли он ее, я могла лишь догадываться), хотя опустила подробности о сорочке цвета лаванды и о письмах Канецуке. Почему? Возможно, потому что не хотела, чтобы он знал, сколько всего у меня накопилось, и не хотела заставлять его ревновать.
