Амаранта искала его. Два раза она возвращалась в горы, проходила мимо калитки, из которой он вышел, спускалась к морю на тот самый узкий галечный пляж, зажатый среди скал, где ей посчастливилось встретить его впервые. Она видела снова даже того облезлого кота, которого он ласкал, но не мальчика, и это селило в её сердце холодящую тоску – а что если больше ей не суждено на него взглянуть, как тогда она сможет написать полотно, предвидением которого уже было опалено её воображение?
Амаранта открыла, что проселочная дорога, по которой он уходил из деревни с тележкой, спускаясь к морю, делает несколько петель на побережье, а потом начинает снова подниматься вверх, и небольшой отрезок её виден из другого крыла отеля, противоположного тому, в котором жила художница. В том крыле, на террасе, помещалось небольшое открытое кафе; Амаранта теперь полюбила обедать там и глядеть на дорогу с надеждой однажды узнать силуэт юного рыбака среди проходящих по ней людей. Она решила, что, встретив его опять, непременно вступит с ним в разговор и попросит быть моделью для эскиза на полотне, если потребуется, предложит достойную оплату…
Несколько дней спустя товарищам-художникам всё-таки удалось поймать Амаранту и уговорить её прокатиться на джипах в горы. Компания была шумная, пьяная, Дорден услаждал себя вином с самого утра, был преувеличенно лих и развязен, точно скинул махом с плеч добрый десяток лет; шептались, будто он недавно познакомился на причале с какой-то молоденькой провинциалкой и, обольстив её побрякушками, уже таскал к себе в номер…
Высоко над морем сделали привал, жарили ароматное мясо, запивали его ледяным шампанским, которого в багажнике нашёлся целый ящик; Амаранта чувствовала себя удивительно одиноко, в ней громко пела будущая картина, о которой она не могла ни с кем говорить; сидя с бокалом на самом краю пропасти, она смотрела на небо, вбирая в себя нежный цвет облаков, тончайшие паутинки их кромок, едва видимые переливы оттенков; она искала фон, достойный своего образа…
Возвращались уже ввечеру, когда начало смеркаться; проезжая по дороге, ведущей в город, художники видели, как вдоль обочины на циновках расселись деревенские потаскухи, запыленные, прокопченные солнцем, пахнущие рыбой и потом, обвешанные цветными лентами, ракушками, деревянными шариками; Амаранте с отчаянной грустью подумалось, что и избранный ею юный поселянин, осознав в некий срок свои естественные желания, накопив горсть мелочи, вероятно, придёт сюда, чтобы утратить невинность в объятиях одной из этих гнусных женщин; эта простая мысль почему-то была столь же сладка, сколь и невыносима; она давала Амаранте на какое-то краткое время свободу от того благоговейного трепета, что внушал ей юноша, опуская его на землю грешную, и в то же время пронзала душу художницы тонкой холодной иглой какой-то непостижимой космической тоски…
3
Амаранта набралась решимости и снова отправилась в горную деревушку, намереваясь поговорить хоть с кем-то из живущих в том дворе, откуда выходил мальчик.
Калитка оказалась незапертой, в доме хозяйничала молодая женщина с ребенком на руках; она ловко управлялась с посудой, несмотря на смуглого младенца, который, казалось, сам висел на ней, точно цепкая обезьянка. Амаранта никогда не испытывала умиления при виде маленьких детей; у неё самой они могли бы быть, но она дважды делала аборт, считая, что художник не должен взваливать на себя бытовые заботы. Осознание, что она не продолжила себя в будущих поколениях, не тревожило Амаранту; ей вполне достаточно было картин…
Молодая женщина жестами дала художнице понять, что она не знает языка, и потому не может ничем помочь; она вывела гостью на крыльцо домика и указала рукой на небольшую сараюшку, возле которой сидел, латая сети, пожилой мужчина.
Седой рыбак немного говорил по-английски; Амаранта тщательно описала ему юношу, нарочно упрощая предложения, объяснила, что она живописица и хочет сделать портрет… Он сначала кивал, улыбался, мальчик, по его словам, приходился ему младшим сыном, женщина в доме была женою старшего, который работал на рыболовецком судне. Старик, скорее всего, всё-таки не уяснил до конца, что именно нужно в его нищенской хатке этой богатой, по всей видимости, даме. Когда Амаранта достала из кошелька и показала ему для пущей убедительности американские доллары, он взглянул на неё странно и, пробурчав в ответ что-то невнятное, неопределённо махнул рукой в сторону моря…
Художнице ничего не оставалось кроме как уйти, унеся с собой одно лишь скудное знание о том, что юноша с её будущей картины каждое утро ходит к морю из деревни по просёлочной дороге; вероятность встретить его теперь немного повысилась – Амаранта тоже стала выходить по утрам и пить кофе только в том крыле отеля, откуда можно было видеть дорогу.
Она не придумала ещё, что скажет рыбацкому сыну при встрече, как будет пытаться объяснить ему свою нужду в нём; она надеялась, что он знает хотя бы несколько английских слов, всякий раз на утренние прогулки она брала с собою наброски, чтобы показать ему – её уверенность в успехе постепенно крепла; она настолько привыкла жить в среде людей одержимых искусством, что просто представить себе не могла, что на свете есть кто-то, способный отнестись к её предложению без должного уважения и заинтересованности.
Наконец, ей повезло. Амаранта едва верила своему счастью, торопливо семеня навстречу показавшемуся из-за поворота дороги тонкому силуэту с тележкой.
По мере сближения она стала узнавать знакомые черты. Когда они поравнялись, сердце художницы бешено колотилось в груди. Она поняла, что боится заговорить с мальчуганом. Это было смешно, странно, это явилось для неё совершенным сюрпризом. Она остановилась, обернулась и некоторое время смотрела ему вслед. Затем собралась с духом и, нагнав его, схватила ручку тележки.
Он поднял на неё удивлённые глаза. В их спокойном глянце затаилась серо-синяя мгла штормового моря – у Амаранты защемило в груди. Такой взгляд – чистый и сильный – можно было бы писать и на лице Иисуса Христа… Суетясь, она достала из папки наброски углём и сангиной, принялась показывать их, на донельзя примитивном английском пытаясь объяснить сыну рыбака, что хочет сделать его своей моделью…
Разглядев на рисунках обнажённое тело юноши, сильно напоминающее его собственное, он несказанно смутился, растерялся, а когда Амаранта достала из папки деньги – несколько крупных долларовых купюр – на лице его изобразился неподдельный ужас… Он выпустил тележку и отступил на шаг назад, инстинктивно прикрывая скрещенными руками узкую беззащитную грудь.
Амаранта успела ухватить глазами ещё одну трогательную подробность – на шее маленького рыбака болталась крохотная морская раковина, подвешенная на кожаном шнурке… Он потянулся к ней и принялся нервно теребить её пальцами, подобно тому, как верующий в минуту опасности или сомнения теребит свой нательный крест. В этом невинном испуганном жесте тоже было нечто пронзительно фатальное для художественного видения Амаранты – последний облачно лёгкий летящий божественный штрих довершил образ, придав ему искомый великий смысл, тот самый, без осознания которого невозможно было бы изобразить то свечение, которое умозрела живописица…
