Ночью, когда мы журчали, разливая по стаканам чай, на улице стихло, и я, оставив дымящийся стакан с горкой сахара на дне, вышел гулять и гулял целую неделю, оставаясь на одном и том же месте, а именно на воспеваемой Юрием горе Арарат. Когда вернулся, вымарал оду горе целиком.
Знаешь, Лола, писать книгу, в которой есть ты, очень приятно, хотя сложно и малопонятно. Быть может, наше маленькое счастье, а на большее в условиях такой неудовлетворительной видимости рассчитывать не приходится, полностью в этом и заключено. Я пишу и не пользуюсь лирой. У меня есть барабан на стене. Когда соседи увлеченно грустят под классическую музыку, я, не вставая с кровати, стучу в барабан и чувствую, как дух мой крепнет от варварских звуков. Я начинаю верить в то, что следующая сценка, которая выйдет из-под моего пера, будет достойнее и тебя, и самого пера, не вполне еще заслуженного.
Сейчас я иду по улице, черный снег умирает под ногами. Воздух впервые теплый, отяжелел. За забором, который вторую сотню шагов тянется вдоль дороги, кран, получивший отдых от каждодневного труда подвешивания грузов. Прикрепленный высоко и наклоненный к земле прожектор освещает все еще падающий снежеобразный дождь. Людей нет, у них дела клонящегося выходного дня. Я один среди шумящих автомобилей.
Дождь. Ветер. «На всем белом свете, — говорю я себе, — тысячи мифологических существ, среди которых Додола, потерявшая ключи от ворот, запирающих брызжущие осадки, прижизненно канонизированный Яша Кораблев и вооруженный микрофоном Кащей, преподаватель электронного машиностроения. Такой уж у нас институт — невозможно поручиться, что по ночам в его коридорах и холлах не бродит старик Франкенштейн, щелкая выключателями и выискивая в раздевалке номерок с датой своего рождения. Из сонма кудес я выбрал три. Теперь что-то должно выйти на первый план: живая Лола, книгва или Зора. Книгва чуть потеснила Лолу, но в целом они заодно — хранятся далеко и не внемлют никаким призывам. Не боятся ни измен, ни проклятий. Ведь не боитесь? Вот ты, Лола, — не боишься?»
Невозможно разгадать хитрую улыбку случая, как невозможен буддизм без чая. Похожим образом с неотвратимостью тени для путешествующего по шахматной доске приближается осознание нашей, увы, мадам, несовместимости. Не поправляйте меня, слово лишь степень условности, но мы-то реальны, и таков же щит из воздуха и отчужденности, непробиваемый для моих лепо искрящих молний. Ты недоступна.
Так что, милая девуся, мне было интересно узнать, что связанные мыслью и чувствами слова живут по особым законам, которые позволяют легко перенести знаменитый небоскреб из Чикаго в LA, но встречают протестом любую попытку соединить наспех два сердца.
Можно начинать все сначала, с приглашения в книгу. Окунись в эти слова, чтобы понять беспонтовую стихию, шумящую в голове молодого человека, сидящего за столом в компании с тетрадью и стаканом остывающего чая. По комнате плетутся сумерки, а за окном, ну что там за невиданная с осени грусть повторилась за окном, может, снова наладчик погоды в соплях, и серое рябит на белом, может… да нет, нет там никакого дождя. Там исполняется заключительный минор дня. Назавтра обещана хорошая погода. Ведь я то самое завтра знаю лучше, чем любое вчера: взял и перенесся по своему усмотрению в любое время суток.
— Лола, приглашаю тебя вечером в иную Москву, — смело сказал я в трубку.
— Хорошо, — ответила Зора, — сегодня я освобожусь в пять. Жди меня около «Авторучек».
«Все складывается неплохо», — думал я, когда выходил из метро на воздух и спускался вниз к кинотеатру «Россия», любуясь начищенными носами казаков и оберегая их от снеговой жижи и бухающих башмаков прохожих — на бульваре было много гуляющей публики. Особенную угрозу представляла бегающая кругом малышня. Родители блаженно ловили ультрафиолет на лавочках, прекратив ненадолго взаимный обмен тревогами по поводу будущего своих детей. Его, строго говоря, предсказать невозможно. Откуда знать, кто спустя двадцать лет станет великим ученым, а кто через пять минут расквасит себе нос о край фонтана. Отче мой собирался отправить сына на учебу в Москву начиная с девятого класса, но разве он мог бы сказать, чем закончится наша с Зорой встреча, даже окажись он сейчас рядом и пройди со мной вплоть до ее дражайшего магазина. Лично я все время ошибаюсь с финалами, поэтому ввел в свой обиход термин «псевдофинал».
Автором обескураживающих картин неладно сбывающегося грядущего является волнение в настоящем и шибко нарождающаяся от волнения чепуха: не врет ли папина «Победа» на запястье, а заодно с ней часы на здании редакции «Нового мира», и не покинула ли Зора площадку ожидания, отвесив мне последний человеко-грамм небесконечного женского терпения.
Волнение погнало меня дальше, и в конце вечера я показал Зоре книгу, как она есть, а сам побежал за второй бутылкой «Медвежьей крови». Вновь распахнув дверь комнаты, увидел, как Зора поджаривает на пламени зажигалки вырванный из тетради лист, и на ее раскрасневшемся лице играет недоброе выражение. Злокачественное выражение. Пепел уничтоженных страниц лежит на тарелке рядом с надкушенным куском сыра. Я вырвал из-под ее локтя прижатую к столу тетрадку, горой надвинулся на нее, едва заметившую мое появление, и тут же осознал, что ярость моя слаба, у меня отнюдь не раздуваются ноздри, я пячусь в глубь комнаты, чтобы из кроватного отдаления свидетельствовать, как старательно она толчет пяткой зажигалки сгоревший лист и говорит: «А почему эта книга о какой-то другой… о какой-то Лоле? Я думала, ты пишешь про меня! Обманщик!»
Кровопускание, сделанное книге, избавило ее от затянутой сцены, продолжать которую у меня не хватало сил. Огненная редакция Зоры в добавление к сточному колодцу с сорванной решеткой, в котором однажды плавала моя папка со всеми тетрадями, превращала обыкновенную вещицу в сказочный манускрипт. Оставались не пройденными только медные трубы цензуры.
Оказавшись напротив «Пишущих машинок и авторучек», я сделал все, как велела Зора: не стал заходить в магазин и ожидал ее на улице. Она вскоре появилась. Сначала перламутровая глубина одной из витрин просияла так, словно там пронесли букет одуванчиков, потом Зора показалась у входа и там была задержана вопросом вдогонку, наконец вышла, надевая перчатки, посмотрела вдоль улицы и знакомой размеренной походкой перешла на мою сторону. Произошел обмен приветствиями. Я не торопился раскрывать замысел вечера, она не проявляла настырного любопытства. На предложение взять таксомотор отреагировала улыбкой — никакого удивления или насмешки — перед ней, как и прежде, не считающий копеечки студент, а попугай из московской квартиры, кричащий «Пиастры! Пиастры!». Такую улыбку, приз не смыслу, а движению слов, можно было попытаться объяснить, но я стремился не к разгадке эфемерных мотивов, а к конкретному парадному подъезду от первого до последнего этажа реальных «Огней Москвы».
До цели нас довез сорокалетний таксист в кожаной кепке зонтиком и криво наколотым на тыльной стороне ладони якорем. По пути он насвистывал «Марш авиаторов», потом включил радио. Из динамика выплыл финальный аккорд песни, и бодрый голос диктора назвал наступивший вечер приятным после трудового дня.
«Афиши на улицах сообщают о премьере в Художественном театре».
