В дверь комнаты кто-то постучал. Фарбус-Федор осторожно взялся за ручку и открыл. Перед ним стояла маленькая девочка с испуганными глазами:
– Папа, а почему соседи говорят, что у тебя не все дома и у тебя крыша поехала, а? Я боюсь!
Фарбус посмотрел на нее своими небесными глазами и сказал:
– Не бойся, со мной все в порядке.
Девочка зашла в комнату и села на тот же стул возле трюмо, где Фарбус только что рассматривал свое отражение.
– А почему ты не спишь в одной постели с мамой?
Он не знал, что ответить. Правду сказать не мог – боялся напугать ребенка своим «умопомешательством», поэтому коротко сказал:
– Не хочу.
Девочка внимательно на него посмотрела и вдруг произнесла:
Па… у тебя другие глаза, – и закричала:
Мама, это не наш папа, у него не папины глаза! – и быстрей бросилась из комнаты.
Окулист долго через разные специальные приспособления рассматривал глаза Фарбуса-Федора и записал в его медицинской карте: «Изменений в радужной оболочке глаз, как и в слизистой, не обнаружено, пациент полностью здоров». Единственное, чего не могло учесть медицинское светило: глаза человека отражают его душу и, естественно, когда меняется душа, глаза тоже совершенно меняются, недаром говорят: «Глаза – зеркало души».
После постыдного разоблачения маленькой девочкой он стал признаваться жене Федора Зайге, что он вовсе не Федор, а Фарбус, и вскоре «неотложка» с двумя крепкими санитарами укатила в сумасшедший дом, где Фарбуса в течение двух недель тщательно проверяли на все известные медицине болезни. Диагноз в соответствии со всеми анализами коллегия врачей вынесла единогласно: «Физически здоров, но… присматривать за ним надо», и отдали его на поруки верной жене.
Амур наблюдал за всей этой историей и жалел своего доброго друга: у того пока было только два пути – или в дурдом, или в «семью».
Ближе к вечеру Зайга зашла к нему в комнату и тоном, не терпящим возражений, приказала:
– Сегодня спать будем вместе, я постелила в спальне на двоих, может, что и вспомнишь.
Фарбусу приходилось наблюдать спаривание со стороны, и это там, наверху, казалось комичным. А сейчас он понял, что ему предстоит это испытать на себе. Было любопытно и смешно.
Утром Зайга подошла к нему и посмотрела прямо в глаза:
– Это точно не ты, все как у Федора, но это не ты.
Фарбус ничего отвечать не стал, уж очень не хотелось опять ехать на клизмы, витамины и другое обслуживание в дом скорбных разумом.
Ее все жалели: такая молодая, в самом соку, а муж вроде и живой, а вроде и нет. Старые, проверенные подружки нашептывали на работе: «Брось его, на кой он тебе сдался? С работы выгнали, денег не приносит… Ты вон какая гарная, мужики так и тянутся тебя пощупать». Она краснела от удовольствия и говорила: «Но он такой добрый стал, глаза другие». А они хором завывали: «Конечно, поишь его, кормишь – вот и ластится, как собака», и она, соглашаясь, кивала головой.
Фарбус сидел на деревянной скамейке у берега моря и тихо, чтобы никто не заметил, разговаривал с прилетевшим к нему Амуром.
– Ты ее видел?
– Да.
– Она все так же прекрасна?
– Ты не сможешь ее узнать, сверху люди кажутся нам другими.
– А ты мне ее покажешь?
– Не могу, Он сказал, что вы должны найти друг друга сами.
Красное око солнца клонилось все ближе к воде, от него по ряби побежала тонкая солнечная дорожка вдаль за горизонт. Чайки черными точками скользили по небесам на фоне огромного светила. Наступил вечер, вскоре и ночь навалилась ему на плечи, раскинув над головой такие далекие сейчас от него звезды. Никогда он ни о чем не мечтал, все было предначертано Великим, а сейчас ему захотелось вернуться в эфир и воспарить к звездам или, еще лучше, к заветному окошку в доме возле собора.
Амур уже давно улетел по своим любовным делам, оставив друга в одиночестве. Фарбуса угнетала эта кожано-мясная оболочка, сковавшая его эфирное тело. Угнетали эти потребности в питье, еде и многом другом, совершенно ненужном в его прежнем мире. Он вспомнил прошлую ночь, когда названная «супруга» стала нежно поглаживать его по животу. Тело возбудилось, напряглось и, совершенно не поддаваясь контролю, залезло на половину «супружницы», а потом наступило большое облегчение. Сейчас же ему стало противно и это тело, и все остальное, как будто запачкал саму душу. Нет, наверное, он не сможет стать человеком, слишком для него это сложно.
Из ночи к скамейке вышел кто-то, присел рядом, достал из кармана бутылку темного, как сама ночь, португальского портвейна, вытащил пару пластмассовых белых стаканчиков и поставил на скамейку между собой и Фарбусом. Потом аккуратно расшнуровал лакированную туфлю, взял ее крепко в руку, в другую взял бутылку и в несколько сильных ударов по донышку выбил пробку. Вино радостно забулькало, наполняя посуду. Незнакомец протянул наполненный стакан Фарбусу:
– Давай за хорошую ночь.
Измотанный невероятными приключениями, тот протянул руку:
– Что ж, давай.
– Вот сволочь, ничего не помнит, а вот где собутыльников найти – у него просто в крови. Надоело мне все это, иди, откуда пришел! – сквозь полуоткрытую дверь на всю округу проревела, как недоеная корова, Зайга.
Фарбусу-Федору было все равно, на душе от выпитого портвейна стало ровно и спокойно, он развернулся и пошел к калитке. Тут дверь распахнулась, и Зайги рев вырвался на простор, поднимаясь вверх, пробивая стены домов соседей и разносясь далеко за пределы их улицы, отчего проснулись домашние птицы и захлопали крыльями, отгоняя невидимого врага.
– Скотина подлая, ты это куда? Вишь, обрадовался сразу! Домой давай, сволочь! – ей почему-то стало страшно, а вдруг и вправду уйдет, хотя еще задолго до его прихода она решила: «С этим дуриком надо рвать, сам нормально не живет и мне не дает. Вон монтер Мишка который год слюни пускает, и зарабатывает неплохо».
Но Фарбус молча закрыл за собой калитку и ушел в ночь.
* * *
Со студентами Академии художеств он познакомился, рисуя портреты прохожих в Старом городе, на площади Ливов. Парень лет восемнадцати стоял за его спиной и не мог налюбоваться, каак под его карандашом за несколько минут на бумаге буквально оживала девушка, которая за пару латов попросила ее увековечить. Юноша был поражен: их преподаватель, великий профессор Брастиньш, по сравнению с этим мастером был просто маляром. На следующий день он привел с собой друзей-студентов, и они уже все вместе наблюдали за его работой. Когда он сложил бумагу и взял под мышку складной стульчик, ребята спросили:
– Простите, а что вы заканчивали?
Художник на минуту задумался:
– Ничего.
– Но это невозможно, так, как вы, у нас не рисует никто! А маслом вы тоже можете?
