— Хочу передать вам приветствия от его святейшества графа Джироламо Риарио и его преосвященства архиепископа Франческо Сальвиати, — сказал посланник, вручая собеседнику три конверта, содержимое которых следовало сжечь тотчас после прочтения. Инициатор заговора, торжественно касаясь шпагой его плеча, выразился предельно ясно: письма уничтожить, не оставляя улик.
Якопо Пацци, нахмурившись и заложив руки за спину, несколько минут пребывал в задумчивости. Бывший гонфалоньер справедливости знал, что выгоды могут быть немалыми: его семейство наконец займет подобающее место в истории Флоренции. Но риск все же был весьма велик. Если дело обернется плохо, месть Медичи будет страшнее всего, что только можно себе представить. И хотя переворот совершался с одобрения высших лиц в духовной и политической иерархии, главе рода Пацци нужно было подумать, прежде чем дать окончательный ответ.
Ни Пацци, ни Монтесекко не знали, что шпионы Ксенофона Каламантино следовали за ними до угла постоялого двора. Когда хозяин уже задвигал металлический засов, перед ним выросли два человека в черных плащах, со шпагами и кинжалами.
— Идите за нами, — сказано было только это: не то чтобы с угрозой, но так повелительно, что не приходилось даже помышлять о неповиновении.
Хозяин предпочел бы увидеть на месте этих двоих обычных грабителей с лицом, вымазанным в черное, что не раз приставляли ему клинок к груди со словами: «Кошелек или жизнь». Но агентам грека не было нужно ни то ни другое. Несчастный пытался сохранить остаток самообладания, но колени его дрожали, ноги стали ватными. Если бы его не держали крепко под руки, он повалился бы на землю, как тряпичная кукла.
Когда хозяина привели в условленное место — амбар у ворот Санта-Кроче — Каламантино пододвинул ему деревянный табурет. Трактирщик испытал подлинный страх — не перед смертью, а перед кое-чем беспредельно худшим: он ведь слышал так много всего… Говорили, будто пытаемым вырывают ногти, режут на куски язык, а потом выбрасывают на помойку, и те становятся поживой бродячих псов. Хозяин живо представил себе все это. Ужас заблестел в его глазах, черные волосы стали жесткими от обильного пота, дыхание сделалось учащенным, живот заходил ходуном. Грек подошел к нему с узким кинжалом в руке и спросил, что он знает о встрече капитана Монтесекко с Якопо Пацци.
Тот пробормотал, собрав остатки сил, что он всего лишь подал им кувшин вина и два стакана. Не успел он закончить фразу, как Каламантино точным движением пригвоздил его ладонь к бревну.
Ужас на лице трактирщика потрясал больше самого пронзительного крика боли. Не дожидаясь, пока чужие пальцы мягко залезут ему в рот и извлекут язык, хозяин постоялого двора признался, что видел через щелку двери, как Якопо Пацци прочел при свете свечи три письма, а затем сжег их. Лишь тогда быстрым движением грек вытащил кинжал, освободив его руку.
Задвижка на двери открылась, и трактирщик почувствовал, как в амбар врывается свежий ночной воздух и отдаленный стук барабанов, возвещавший о наступлении Святой недели.
XV
Я знала, что у профессора Росси лекции по средам, а потому ближе к вечеру пришла на факультет, чтобы встретиться с ним. Под колоннадой, за входной решеткой, виднелись группки студентов. На скамейках на площади Сан-Марко под колокольный перезвон мирно сидели парочки. Я прошла через внутренний двор с тыльной стороны здания и стала изучать расписание. Ага, вот: «История современного искусства, Джулио Росси, магистерский курс. Среда, 15.00–17.00. Аудитория 3».
На часах было 17.05. Аудитория уже почти опустела, оставалась лишь одна студентка, которая что-то спрашивала у профессора. Они оживленно разговаривали рядом с возвышением, на котором стояла кафедра. Девица была одета крикливо, с расчетом на всеобщее внимание: мини-юбка в крупную клетку, черные колготки, длинная грива волос рассыпалась при малейшем движении, падая на плечи. Профессор, сунув руки в карманы пиджака, слегка улыбался, открыто и в то же время отрешенно, не теряя обычной застенчивости и словно не замечая, как эта Диана-охотница пожирает его глазами. В груди у меня закололо, отчего боль между ребер сделалась невыносимой. Дышать было больно. С рукой на перевязи и швами над левой бровью, я чувствовала себя самой непривлекательной женщиной в мире. Увидев Росси с девицей, я так смутилась, что чуть было не развернулась и не ушла. И ушла бы, но профессор заметил меня сквозь дверную щель.
— Анна! Что с тобой? — спросил он, поспешно распрощавшись с юной Мата Хари.
— Ничего страшного. Упала с велосипеда.
Мы пошли по каменной лестнице, ведущей со двора на второй этаж. Отделение современного искусства занимало просторную пристройку с большими окнами, выходившими в ренессансный дворик с полукруглыми арками и маленьким садиком в центре.
Войдя в кабинет профессора, я ощутила запах кожи и дерева, памятный мне со дня нашего знакомства. Странно, ведь в комнате не было старинной мебели — лишь безликая современная обстановка: стеклянные шкафы с книгами и архиваторами, разноцветные папки на рабочем столе, компьютер с облепленным желтыми листочками монитором. Стену, противоположную входу, украшала заключенная в раму роспись — вид Флоренции с другого берега Арно, но не современной, а XV века, в кольце городских стен.
Профессор поставил на стол проектор и обойму с диапозитивами, которые использовал на лекции. Я заметила, что сбоку от монитора, рядом с гибкой лампой, стоит серебряная подставочка с фотографией — единственная вещь личного обихода в этой академической обстановке. На снимке была смеющаяся от всей души девочка лет четырех на трехколесном велосипеде, в джинсовом комбинезоне и красных сапожках.
Я быстро отвела взгляд от фото — мне стало неловко, словно я вторглась в чужое личное пространство, — но Росси все же успел уловить движение моих глаз. Несмотря на рассеянный вид, профессор был наблюдателен.
Он сидел в вертящемся кресле, положив руки на край стола, и в задумчивости смотрел на меня так же пристально, как раньше, но при этом легонько улыбаясь, точно желая сгладить неловкость, если молчание слишком затянется.
— Я думал тебе позвонить, честное слово, да неделя выдалась просто адской. — Росси показал на кипу листов у края стола. — Но если бы я узнал об этом… Почему ты не сказала? — Тон его был искренним и озабоченным, с долей упрека, но в выражении лица не читалось ни малейшего следа расположения ко мне, как на прошлой неделе, в моей квартире, когда он словно обволакивал меня взглядом. — Должно быть, сильно ударилась? — Он помедлил секунду, как бы прикидывая, серьезны ли мои травмы. — Как это случилось?
— Ну… Ничего такого. Потом расскажу. Я хотела сперва поговорить о другом.
— Ладно. — Росси достал очки из внутреннего кармана и приладил их на нос. — Итак…
— Это насчет «Мадонны из Ньеволе». Я думала о том, что вы мне тогда сказали о тайных обществах и всяком таком. Хотелось бы узнать побольше об их возникновении и о том, удалось ли им дожить до наших дней.
Профессор удивленно посмотрел на меня, будто не ждал такого вопроса.
