Она сказала, что я принадлежу к тому бездарному большинству, которое понимает ненависть исключительно как наследственную реакцию на грубость и унижение. Конечно, от несчастного детства многое зависит, и в большинстве случаев оно присутствует. Но оно так удобно нашему обществу, которое никак не хочет обойтись без самооправданий, оно его так устраивает. К сожалению, мало кто из нынешних проходимцев сознается вслух и вспоминает о теплом семейном очаге и детстве, залитом любовью, как солнцем. Их память, наоборот, как правило, услужливо напичкана ударами линеек, уроками, преподаваемыми кулаком, выговорами, похожими скорее на Страшный суд. Если бы Бог мог говорить на жаргоне сутенеров!
Бог и сутенер — любопытное сочетание. До чего мы дальше договоримся?
Никакой дядя ее сроду не насиловал, и никогда он не был алкоголиком. Ни родители, ни сестры, ни братья ни разу в жизни не подняли на нее руки, и никто из ее преподавателей и в мыслях не имел воспользоваться ее невинностью. Что касается безвременных смертей, которые произвели бы на нее неизгладимое впечатление, то она носила подобный траур только однажды, когда умер трехногий дог, который сам ее сильно недолюбливал.
Пока она рассказывает мне все это, я думаю о ее ранах и о жизни, которая медленно и безвозвратно утекает через них. Я смотрю на ее раны, на ее смертельно изуродованные члены, на ее страдающее тело, однако мне даже в голову не приходит воспрепятствовать этому тихому зову смерти. Мне не приходит в голову ей помочь.
Она не припомнит за всю свою жизнь ни одного серьезного разочарования или предательства от кого бы то ни было. Более того, с того момента, как она вообще себя помнит, жизнь никогда не была к ней жестока так, как она, быть может, жестока к большинству из нас. Просто речь идет о том, что не надо выдумывать трагедию там, где ее нет. Не надо выискивать драму во что бы то ни стало, чтобы оправдать ею все дальнейшие неудачи. Это был именно я, именно с ней, именно в тот день, именно там, и именно такое стечение обстоятельств привело именно к такой катастрофе. Как бывает, например, что от особой комбинации по отдельности совершенно безобидных веществ может в один прекрасный день взлететь на воздух целое посольство или общее собрание акционеров коммерческого банка. Анализ ситуаций только аккумулирует суеверия и предрассудки. На самом деле он не нужен. Нет ничего комфортнее, чем приписать своему прошлому вину за те заносы, пробуксовку и резкие повороты, которые не поддаются логическому объяснению. Разве несчастное детство снимает с вас вину за ваши преступления? Или вы от этого меньше виноваты? То, что парни тушили ей сигареты о плечи, разве делает ее автоматически достойной прощения за ее собственные преступления?
Я, наверное, совсем плохо выгляжу. Она спрашивает: нельзя ли как-нибудь спасти мой язык?
Она права. Они, лягавые, будут изгаляться потом, когда все будет кончено. Они всегда цепляются к тому, что не имеет никакого отношения к делу, но ни под каким видом не допускают, что не все в жизни решается, как простая задачка по арифметике.
Я должен буду передать им всем, что она их посылает куда надо и подальше.
Кивком головы я официально подтверждаю, что ее последняя воля будет соблюдена. Кровь течет из уголков ее побелевшего рта, по ее кривым губам, по окривевшему рту. И Жак, волшебная горошина, появившийся бог знает откуда, вытирает кровь губкой с круглыми краями, которая заменяет ему голову.
«Ты им еще обязательно скажи, что я плевала на них. Ты можешь передать им мои чувства своими собственными словами. Я доверяю тебе, как себе. Я разрешаю».
По правде сказать, ее запас ругательств мне прекрасно подходит. Он всегда меня устраивал. Слова, которые летают сейчас, как и куча других расхожих мелких грубостей и непотребств, в узком пространстве между двумя нашими лицами, — это все, что было запрещено цензурой в течение двенадцати лет нашей семейной жизни.
«Ты передашь своей мамочке, что я не хочу оскорблять ее своими извинениями. Своему папочке ты уже ничего не скажешь: бедняга скончался год назад».
Моя рука, которая все это время была зажата ее бескрайними бедрами в горячей промежности, мой потерянный рай, моя неосуществимая мечта, моя жизнь… моя рука, которая покоилась там, вдруг легонько зашевелилась. Горох всхлипнул, или мои уши решили со мной шутки шутить. Горох просто-напросто соображает быстрее меня. Он раньше понял.
Он умер от горя, видя, как разум моей матушки с каждым днем угасает все больше. С тех пор как я исчез, ее мозг уже начал подавать первые признаки разложения, так что на момент моего исчезновения ситуация была уже нестабильной. Ее разум был уже не настолько прочен, чтобы поставить ее перед фактом моего загадочного исчезновения, лицом к лицу с реальностью. Того, что она сказала отцу и жене, было достаточно, чтобы сделать их несчастными до конца жизни. Она сказала, что как-то утром я предупредил ее в очень спокойном тоне голосом судебного исполнителя, с уже отсутствующим взглядом, что я скоро уйду. В добрый путь, сказал я ей. Еще я сказал якобы, что никогда не любил ни ее, ни нашу семью и даже мне случалось частенько их ненавидеть и желать им всем смерти. А поскольку я не из тех, кто будет сам руки пачкать, я предпочитаю стереть их с лица земли своим исчезновением. Разом и навсегда. И чтобы они даже не надеялись меня когда-нибудь увидеть снова ни за что и никогда! Она сказала, что я наконец сказал это и она наконец сказала, что я сказал. Таким образом, она, потрясенная и довольная, приписала мне все подобные зверства так, что никто не сомневался в ее словах. Они сидели тогда вдвоем на маминой модернизированной кухне, вцепившись в кухонный стол, чтобы не упасть, с глазами, полными ужаса. Вот уж никогда не мечтала попасть в число избранных, которым выпадет честь быть свидетелями такого ужаса, добавила моя жена. Еще она вспомнила, что при этом матушка так рьяно соскребала лак у себя с ногтей, что расцарапала кожу, и кровь красивыми красными капельками стекала на зеленую клеенку цвета спелого аниса.
Жак. Я не видел, как он вошел, молча сел возле меня, как настоящий друг, и я знаю, что он готов так же молча вытирать мне слезы, если понадобится. Он еще не знает, что я уже нахожусь в таком состоянии, в котором слез нет вообще. А все, что может вытечь из вас, уже давно вытекло. Теперь оно сводится к спасительному небытию, к пустоте, которая поглотила меня, чтобы защитить от всего немыслимого, что творится на земле.
Она требует, чтобы я трахнул ее на прощание здесь и сейчас. Нет, не то, я неправильно понял. Ее словечки, эти маленькие порхающие гнусности, слишком быстро выскакивают у нее изо рта и долетают до моих ушей в таком беспорядке, что немудрено, что я их не понимаю. Нет, она хочет, чтобы я еще раз показал ей свой рот. Вот теперь я все понял как надо. Она говорит, что оно двигается там как-то странно и было бы неплохо установить причину этой непонятно чьей деятельности как можно скорее.
Некоторые вещи не стоит откладывать в долгий ящик. В этом я с ней совершенно согласен.
Питер Пен, которому я, помнится, недавно безжалостно свернул шею, жмется и присаживается рядом с Жаком. Он тоже совершенно согласен со всем вышесказанным. Он энергично кивает, поддерживая главные пункты обвинения. Тут только я отдаю себе отчет в неестественном повороте его головы. В самом деле, в то время как тело смотрит на нас в фас, там, где должно быть лицо, возвышается развороченный затылок и виден череп, покрытый каштановыми волосами. Хм, я действительно свернул ему шею. Сам виноват, маленький кретин.
