"Ах, ты, моя маленькая. Ах, ты, моя сладенькая.
Вот ты добралась и досюда.
Вот мы и встретились с тобою, дитятко мое, вот мы и увиделись, наконец. И ведь увиделись, хоть я до сих пор не верю, что это возможно.
Значит, увиделись. Значит ты здесь, моя вещая птица Симург, такой серьезный Текатлипока.
Когда мы проходили мимо друг друга в подъезде, когда мы не смотрели друг на друга, отводили в сторону цепкие глазенки, но все равно жуть как хотелось посмотреть – да только по кончикам тапочек скользили, так и шли каждый по своим делам, каждый – с тем, что у него было до этих легких, как пух взоров.
Ведь тогда я уже все чувствовал, ведь тогда я уже все знал где-то на тонкой пленочке, что зависла над синью и тихим ельником в моем далеке, где детки ловят форель закатанными и промокшими рубашками на руках, хватают ее, трепещущую, целуют холодные уста и смотрят на весеннее солнышко, что тянет к ним яркие искорки, вспыхивает звездочками в их волосах. Я уже тогда чувствовал, кто на самом деле ты для меня, что ты для меня есть. Мне кажется, что ты сейчас плачешь, я хочу тебе сказать, что все хорошэнечко, все мягонько, не надо охуевашетеся, не надо опизденятко, не надо, сладенькая, не надо крупненькая, не надо, а ведь охуятенько на тех всех страницах, что ты читала всегда, а в последнее время – особенно.
А ведь не следовало бы, – тогда бы не плакала, тогда бы не знала вовсе, тогда было бы легче, но и труднее тоже было бы. Я ведь мягкий ангелочек, только нежный ангелочек, сейчас я тебя немножко поправлю оперативно откликаясь вот видиш как а сама тожэ выпила немного пива и что-то там такое написала А что? А что?
– А?
– Что?
– А?
– Что?
– Вот это потом, давай потом, я сделаю как-нибудь тебе.
– А?
– Что?
– А они должны быть? Подсушены-высушены должны быть?
– Что?
– А?
– Что сними ты весь, в пиве сними ты весь, сними ты в пивевесь.
– А я не могу.
– Почему?
– Мне м о к р о их расставлять.
– Что там?
– А что?
– Что она правильная, что она ответила?
– А что?
– Я тебе что?
– Обезьяна? Попугаи? Вот – компания какаи.
– Я возьму все твои жевачки, подогрею их на с п и ч к е и мягонько введу их в волоса.
– Уже спать, уже надо. Но я бы посмотрела еще, можно надыбать там еще.
– Ну, спать – так спать. Зато свинья лежит в луже, ц а р с т в е н н о: голова отдельно, туловище – отдельно.
– Проблема используется в нецелесообразных целях. Попробуйте дренаж. Вставить, ну или там может быть тогда конечно останется или в крайнем случае вы ведь не мальчик уже в этом вопросе попробуйте что там еще есть?
Что, что… А то, что вот по таким словам (не то что по отсутствию слов) нельзя ничего сказать о состоянии человека. А ты думала, что мне хуево, а я говорил, что не могу поправить, потому что тебе ведь действительно хуево, хуево где-то там, в заповедной пуще, как ни пой на бемольном ре, как ни пой. Но если бы у меня был знакомый убийца, я бы непременно поговорил с ним и все с ним обсудил, узнал бы все заранее, а потом бы тебе изложил. Но я так не могу, потому что мне тихо и грустно здесь, в этом тощем заказнике, я тут совсем один.
Скажи, что мне еще остается? Что?
Потому что я знаю, что это ты, что это ты, моя настоящая и непридуманная бабушка, моя лапушка, что ты просто вот так родилась, выдалась в это совсем еще юное тельце, что держит пальчиками побелевшими совсем эту бумажку, что льет слезки на листок, и те чернила, которые чуть выше уже, знаю точно, все расплылись и совсем ничего не разобрать. И знаю, что ты этих слов никогда не забудешь, пашенька, бабушка моя единственная. Видел я твои глаза, проглядом смотрел украдкой, стеснялся, ножку где-то в темноте отводил, дальше шел, обернуться хотелось сильно, гладил тебя по худенькой спиночке, а ты во двор бойко бежала: в казаков-разбойников, в классики и в дочки-матери играть, новой жизни учиться. Ручки бы тоненькие расцеловал, да не мог, не смел, в ноги упал бы, выплакался раз да на всегда, прощения попросил. Потому что вот он я, где-то здесь, откуда назад ходу нет. А вот она ты, моя пашенька показывает пальчиком морщинистым хоть и указательным пальчиком таким б л и з к и м пальчиком она им и лучок резала и хлебушек а тут протягивает его и показывает прямо в телевизор а он сияет себе ни на что не реагирует славная моя пашенька бабушка моя родненькая показывает себе а я сижу и тоже себе на уме исподлобья одиночными постреливаю а она показывает и как бы все застывает и все переворачивается и птички на подоконнике вдруг становятся реликтовыми какими-то и нет будто их вовсе и не было никогда и птенчики у них все умерли давно да так косточками и осталися лежать в первой пороше совсем еще ч у т к о й а и говорит пашенька: ты гляди уши-то у него какие уши уши какие огромные что это за уши такие я таких сроду не видывала прямо какие-то даже н а к л а д н ы е уши и ведет пальчиком сухим своим и приглядевшися даже совсем уже морщинистым пальчиком с венками такими набухшими и ножиком лучок там резала ножичком да и хлебушек тоже вот и венку зацепила а там кровушка свернулася вся вот и стреляю я постреливаю я и говорю ей: эх ты горемычная бога ты не знаешь хоть и честно жила и краюхи отдавала а неба не ведала совсем это же проповедник ну седой он седой такой так они же все седые проповедывают себе блять и с такой ухмылочкой но это просто там камеры такие они снимают так а они сидят себе в студии и там пизды всякие их снимают блять большими такими камерами а ты прожила блять да нихуя не поняла а пашенька смотрит на меня такими глазками карими пуговками-глазками родненькими такими а я блядь не понимаю ничего все сижу стреляю себе хлестко и молчит пашенька а кровушка на пол капает себе так капает и птахи все окаменели за окном совсем прости меня кровинушка прости"
