— Что он сказал?
— Ну, кучу всего, я полагаю.
— Как он сам себя называл?
— Добрый пастырь?
— Еще.
— Э-э-э… Путь?
— Нет. Еще.
— Ты имеешь в виду — Свет?
— Да. Вот Старый Ник и Иисус — оба Свет. Ты же помнишь, как сказал Иисус: «Я есмь Свет», — она подчеркнула слово «Я».
— А зачем он это так сказал?
— Чтобы мы не запутались.
— Как тут можно запутаться?
— Два разных света. Один ненастоящий, другой настоящий. Люцифер и мистер Бог.
Вторая идея Анны натуральным образом вытекала из первой. Тени имели величайшее значение для правильного понимания мистера Бога и, следовательно, для правильного понимания творения мистера Бога. Прежде всего — есть мистер Бог, и он есть Свет. Потом есть объект, и это творение мистера Бога. А еще есть экран, на котором получаются тени. Экран — это такая штука, которая избавляет нас ото всей избыточной информации и позволяет играть со всякими штуками типа сложения и геометрии.
А потом, не думаете же вы, что мистер Бог потратил все свои чудеса на простое сложение и геометрию? Разумеется, нет. Можно поставить экран под углом к лучу света или двигать сам его источник в разных направлениях. Тени будут искажаться, но это все еще будут тени, и о них можно говорить с точки зрения здравого смысла. Сложение все еще имеет место. Кроме того, можно изгибать экран всякими интересными способами, но тени все равно останутся тенями. А еще можно засунуть источник света в сам объект и посмотреть, что получится на экране. Если сделать на экране тень тени, а потом изогнуть экран, то линия длиной в дюйм может почти исчезнуть, а может растянуться до бог знает каких пределов. Только начни изгибать экран, и кто знает, до какого сложения ты дойдешь. Вот это Анна и называла настоящими играми мистера Бога. Но вот с тенью тени тени ничего этого проделать было нельзя. Эта маленькая упрямая точка наотрез отказывалась изменяться, хоть ты ее режь.
Последнее из Анниных теневых откровений снизошло на нас одной мокрой и ветреной зимней ночью — ночью, значение которой мне не вполне ясно и теперь, через тридцать лет. Я чудесно устроился у огня в тепле и комфорте и предавался чтению. Анна болталась вокруг с бумагой и карандашом. Тут-то все и началось.
— Что ты читаешь, Финн?
— Так, про пространство, время и всякие такие штуки, — тут я сделал ужасную ошибку, — и про свет.
— О! — она тут же прекратила писать. — И что там про свет?
Мне тут же стал тесен воротник; в конце концов, свет и тень были Анниной епархией.
— Ну, один парень по имени Эйнштейн открыл, что ничто не может двигаться быстрее света.
— А-а, — сказала Анна и вернулась к своим записям.
Неожиданно она бросила через плечо:
— Это неправда!
— Да ну? Что ж ты сразу не сказала?
Стрела прошла мимо цели.
— Не знала, что ты там читаешь, — парировала она.
— Очень хорошо. Тогда расскажи мне, что же движется быстрее света.
— Тени.
— Не может быть, — возразил я, — потому что свет и тени достигнут пункта назначения одновременно.
— Почему?
— Потому что тени делает свет, — я уже начал слегка запутываться. — Смотри, тень появляется там, где есть свет. Тень не может попасть туда раньше, чем свет.
Минут пять она переваривала эту информацию. Я успел вернуться к книге.
— Тени движутся быстрее. Я тебе покажу.
— Это стоит увидеть. Приступай.
Она соскочила со стула, надела пальто и дождевик поверх него и взяла большой фонарь.
— Куда мы идем?
— На кладбище.
— Там дождь льет как из ведра и темно хоть глаз выколи.
Она помахала мне фонариком:
— Я же не могу показать тебе тень, если не будет света, правда?
Снаружи и правда было темно, как у кошки в желудке. Дождь не лил, а стоял стеной.
— Зачем мы идем на кладбище?
— Потому что там длинная стена.
Дорога, шедшая мимо кладбища, никуда, собственно, не вела, и была ограничена железнодорожным забором с одной стороны и высокой кладбищенской стеной — с другой. Освещалась она довольно плохо, и, как я надеялся, никто по ней особо не ходил. Дойдя до середины стены, мы остановились.
— Что теперь? — спросил я.
— Встань тут, — показала она, и я встал посреди дороги футах в тридцати от стены.
— Я пойду туда, — продолжала она, — и буду светить на тебя фонариком. Смотри на свою тень на стене.
С этими словами она растворилась во тьме. Потом неожиданно вспыхнул свет, и туманный луч стал рыскать вокруг, пока не наткнулся на меня.
— Готов? — закричала тьма.
— Да, — заорал я в ответ.
— Видишь свою тень?
— Нет.
— Я подойду поближе. Скажешь, когда.
Фонарь подплыл ближе, не выпуская меня из луча света.
— Вот так вижу! — закричал я, различив смутные очертания своей тени у дальнего конца стены.
— Теперь смотри на нее.
Она шла по тропинке параллельно кладбищенской стене, футах в двух дальше от нее, чем я. Я вперил взгляд во тьму, наблюдая за своей тенью. Она довольно быстро приближалась ко мне, явно быстрее, чем шла Анна. Проходя мимо меня, она замедлилась, а потом снова набрала скорость. Анна уже шла обратно, все еще держа меня в луче. Поравнявшись со мной, она спросила:
— Ну что, видел ее?
— Ну да, видел.
— Быстро двигается, правда?
— Да, точно. Как ты это узнала?
— Машины. Фары на машинах.
Я согласился, что моя тень двигалась быстрее, чем шла Анна, но, конечно, не быстрее света, и сказал ей об этом. Ответа я не получил. По прыгавшему по стене пятну света я понял, что она где-то далеко. Внешний эксперимент завершился, но внутренний все еще продолжался.
Я взял ее за руку и сказал:
— Да ну его. Кроха, пойдем лучше к мамаше Би и перехватим по чашке чаю и чего-нибудь пожрать.
По дороге мы встретили Салли.
— Ты что, спятил? — возмутилась она. — Куда потащил ребенка в такую поганую ночь?
— Не я потащил, — возразил я. — Потащили меня.
— Ох, — сказала Салли. — Что, опять?
— Ага. Пошли с нами, выпьем чаю у Мамаши Би.
— Подходяще, — согласилась Салли.
Я как раз доедал пирог со свининой, когда Аннин внутренний эксперимент подошел к концу.
