— Ты не говорил, что женат.
Лена села на стул — так ослабели ноги.
— Так это само собой разумеется… Чудачка ты, право. Я же не мальчик. Ну конечно, есть жена, есть сын, почти твой ровесник.
— Ты ее любишь?
Она сама не знала, что говорит.
— Ах ты, дурочка, — растроганно пророкотал в ответ Миша. — Брак — институт отнюдь не эмоциональный.
— А какой?
— Социальный. И, Господи, прости меня, грешного, довольно скучный.
— Всегда? — не поверила Лена.
— После двадцати лет совместной жизни — всегда. Да и вообще… Девочка моя, ты читала хоть один роман о счастливом браке? Вся литература — история любви, но не брака.
— А Наташа и Пьер? — мучительно перебирая прочитанное, вспомнила Лена.
Краем сознания она удивлялась — о чем они говорят? — но от этих совместных теоретических рассуждений, как ни странно, становилось легче.
— Тоже мне счастье, — хмыкнул в трубку Миша. — Вспомни, какими красками живописует Толстой любовь Наташи к князю Андрею, даже ее влюбленность в дурака Анатоля. А брак с Пьером… Читаешь — и скучно. Кажется, сам Толстой писал эти страницы скучая. Перечитай — сама убедишься. — Он помолчал, откашлялся. — Но мы что-то ударились с тобой в теорию. Давай-ка лучше я встречу тебя завтра на станции, а? Продолжим дискуссию у меня. И мобильник уж ты, медвежонок, больше не отключай.
Он абсолютно не сомневается в том, что она придет? Прибежит по первому зову? Лена так и спросила:
— Ты уверен, что я приду?
— Конечно, — прозвучал в трубке глубокий, чуть насмешливый голос. — Из-за нелепых случайностей люди не расстаются. И волевые решения здесь не проходят.
— А когда расстаются люди? — печально спросила Лена.
— Когда исчерпаны все эмоции, — ни на минуту не задумался Миша и торопливо добавил: — Извини, мне пора. Так я жду тебя завтра на станции.
И, не дожидаясь ответа, он повесил трубку.
Не было в ее жизни ночи страшнее. Так вот что значит бессонница: это когда, как ни уговаривай и ни призывай, ни на минуту не приходит желанный сон. Лена закрывала глаза, укладывалась, как учили в детстве, на правый бок, переворачивала подушку на другую, прохладную сторону, откидывала теплое одеяло, замерзнув, укутывалась в него с головой, переворачивалась на бок левый — тут же, немедленно начинало исступленно колотиться сердце, — вытянувшись в струну, ложилась на спину, считала слонов и вообще считала от нуля до сотни — все тщетно.
Конечно, и прежде случалось всякое: трудно было уснуть накануне экзамена, смутным был сон, когда узнала она про Диму, зыбким, тревожным — перед первым свиданием с незнакомым писателем. Но стоило накапать в стопочку корвалола или валокордина, и сон прибегал как миленький. Теперь же он грозно и неподвижно стоял в отдалении — темной, глухой скалой, и приблизиться было к нему невозможно. Внезапно, вдруг сон стал врагом, могущественным и неодолимым. Зорко, с насмешкой следил за неумелыми стараниями своей жертвы: как ворочается Лена в постели, зажигает свет, капает в стопку корвалол — тридцать, а через час сорок капель, — как крадется, стараясь не ступать на скрипучие половицы, в кухню, жадно пьет воду, ищет в аптечке хоть что-нибудь, что поможет, и, конечно, ничего не находит — в этом доме не страдают бессонницами, — пьет чай, что-то неохотно жует — тянет время, страшась вернуться к себе, потому что постель теперь — тоже враг, все-таки возвращается с чашкой воды и куском хлеба — ведь ночь невозможно, невообразимо длинна, — пытается читать, но глаза, к радости ее, смыкаются, гасит с надеждой свет, положив на тумбочку книгу, но сон немедленно отступает — в дальний, темный угол, оборачиваясь непробиваемой, глухой скалой.
Наконец Лена сдается и начинает думать. Пока сражалась за сон, удавалось отвлечься, хотя с трудом: мелькало знакомое до боли лицо, звучал глубокий, самоуверенный голос, отдельные фразы, обжигая огнем, вспыхивали в мозгу. «Брак — институт социальный… Ах ты, дурочка…» Но стройной картины этого дня катастрофы все-таки не было. Теперь Лена видела его так ясно, будто сюда, в ее комнату, ворвались тяжелые тучи, полные непролившегося дождя, нависли над головой, и по мокрому лесу идет ей навстречу Миша — такой родной, — а за ним, чуть позади, поспешает полная, рыхлая женщина с невыразительным бледным лицом, и это ей, а не Лене принадлежит Миша, с ней живет он в одном, общем доме, она приезжает к нему по субботам и воскресеньям, чтобы спать на той же тахте, на которой спит по понедельникам и четвергам Лена.
Боль пронзила с такой остротой и силой, что Лена застонала, вцепившись зубами в подушку. Невозможно… Не по-человечески это… Стыдно и унизительно! Так разве бывает? «А как же? — сказал ей насмешливый голос. — Очень даже бывает, сплошь и рядом, везде. Ты у нас девочка начитанная: и Фрейда читала, и небось Фромма — он пошел много дальше учителя. Мужчине одной женщины мало — особенно в сорок, пятьдесят лет». «Но я-то в другом возрасте, — возражала невидимому противнику Лена. — И я не в силах смириться. Мне нужен свой мужчина, один, и чтобы я у него была тоже одна».
Так она спорила, защищалась и незаметно для себя задремала, когда уже приближался рассвет, хотя небо еще было ночным, черным, как сажа. Но чувствовалось, что вот-вот оно посветлеет и, может быть, даже не будет дождя.
Сколько она спала? Три, четыре часа? Глянув на часики, Лена вздрогнула: скоро одиннадцать. Принимать решение, колебаться некогда: если идти, то сейчас. Стыдно бежать по первому зову после чудовищного вчерашнего дня, а не бежать не получится — такая жажда любви, так рвется к своему мужчине заждавшееся, изнемогающее от желания тело, что где уж выдержать эту бурю? Ведь Лена, слава богу, больше не девочка; женщина она, вот кто, и стремится к тому, что открыла ей жизнь. Она, значит, любовница? Ну и пусть! «Любовница?» — от слова «любовь», что здесь стыдного?.. Да, есть жена. Ну и ладно! Не нужно было прибегать в неурочный день, сама виновата…
Лена выскочила из дома и застыла от изумления и восторга. Куда девались черные, мрачные тучи, где грязная под ногами каша из глины и снега? Все сияло вокруг: голубое, без единого облачка небо, тонкий под ногами лед, скрывший вчерашнюю черноту, ослепительное солнце над головой. А воздух… Он был прохладным и свежим, его можно было пить, как родниковую воду…
Лена глубоко вздохнула, прищурившись, взглянула на солнце.
«Какая я дурочка! — сказала себе. — Все — не важно. Надо только постараться не влюбиться по-настоящему, чтобы потом не страдать — как тогда, с Димкой. Как сказал Миша? Он здесь, в Переделкино, до глубокой осени? А ноябрь разве не глубокая осень? Ведь декабрь — уже зима. Скорее, скорее, пока еще есть время».
5
— Почему ты не можешь смотреть на все проще? — спросила Катя. — Как на Западе: элементарная физиологическая потребность тела. Этот их забавный термин — «заниматься любовью» — о чем говорит? Заниматься — как все равно математикой, развлекаться — ну, например, танцевать, заниматься и развлекаться — что-то наподобие спорта…
