И он вешает трубку.
2
Не хочу Оливера видеть. Не беру телефонной трубки, на его все более отчаянные эсэмэски не реагирую.
Маме ничего не говорю; мужественно делаю вид, что все в порядке.
В понедельник утром прихожу на работу с твердым намерением никому ничего не рассказывать, но разумницы по моему виду сразу догадываются, что случилось недоброе. Их заботливые вопросы вскоре делают свое дело: я разражаюсь неодолимым плачем — и правда выползает наружу.
В редакции взгляды на измену расходятся. Зденька считает, что Оливер просто один из подлых эгоистов, каких, видимо, среди мужчин большинство.
Власта, напротив, уговаривает меня не разрывать из-за такой ерунды столь прекрасные отношения и решает прочесть мне статью, которую готовит в следующий номер: Энди Макдауэлл: Наш брак разрушила ревность.
Романа в принципе с ней согласна, однако не стоит делать вид, будто ничего не случилось. На моем месте она бы непременно как-нибудь проучила Оливера.
Тесаржова снисходительно улыбается, желая тем самым дать нам понять, что проблемы неверности ее никоим образом никогда не касались, не касаются и не будут касаться.
Мирек говорит, что ему совсем не хочется вмешиваться в мою личную жизнь и уж тем более осмеливаться давать кому-либо советы в амурных делах; но лично он думает, что мне надо как можно быстрее расстаться с Оливером и найти себе такого человека, который ценил бы отношения со мной куда больше.
Я обещала ему подумать об этом.
3
Взгляды Тесаржовой делаются все недовольнее, так что мне лучше вернуться к своему столу и в оставшиеся дообеденные часы попытаться работать.
Я открываю полученную почту, на сей раз там всего одно письмо. Почерк неразборчивый, некоторые слова многозначительно подчеркнуты.
Дорогая редакция!
Свои личные проблемы я всегда разрешала, скорее, сама или обращалась с ними к кому-нибудь совершенно чужому, но так как сейчас я и вправду не знаю, к кому обратиться, то обращаюсь к вам. А вдруг вы мне что-нибудь посоветуете, хотя я в этом сильно сомневаюсь, потому что таких, как я, у вас, должно быть, тринадцать на дюжину… В восьмом классе девятилетки я хотела поступить в педагогический техникум, но моя собственная мать сказала, что у меня для этого кишка тонка и что мне лучше пойти учиться на продавщицу. Выучилась я, значит, на продавщицу и теперь уже два года работаю в парфюмерии. А ведь я тогда даже подавала заявление в педагогический и, когда забирала его, ревела как белуга. Моя классная из девятилетки и то никак не могла понять, зачем я это делаю, и все только спрашивала: «Ну почему, Зузана, почему?» А вся проблема в том, что я не очень-то красивая (хотя, надеюсь, не уродливая!), что я просто затюканная и сломленная и, главное, без всякой самоуверенности, но ведь жутко тяжело быть самоуверенной, когда твоя собственная мать говорит тебе, что никакую школу ты не вытянешь! В парфюмерии мне давно страсть как опротивело, не могу не признаться, что иной раз мне так и хочется брызнуть пробник на какую-нибудь, извиняюсь, корову, которая на тебя из-за всякой ерунды пасть разевает, — и не на руку, а прямо в глаза! Когда я шла сюда, думала, что хоть ребята будут иногда заходить, но нормальные молодые ребята в парфюмерию заходят редко, зачастую это все взрослые семейные люди, у которых денег куры не клюют, а нормальный парень на парфюм от одной до двух с половиной тысяч крон при нашем «демократическом капитализме» вряд ли наскребет. А если случайно и наскребет, все равно по большей части заходит сюда со своей девушкой, так что только сердце разрывает: ведь никакого такого парня, который покупал бы мне парфюм или хотя бы по весне подснежники, я и во сне не увижу! А если иной раз ребята и приходят одни и даже мне какой нравится, все равно я не могу к нему обратиться так, как хотелось бы, потому что мне очень не хватает самоуверенности и потому никогда ничего не получается!
Одним словом, у меня нет никакой возможности познакомиться — домой всегда прихожу без четверти восемь и уже до того умученная, что после ужина заваливаюсь прямо в постель. В выходные дни опять же изволь пылесосить и всячески хлопотать по дому, а вечером никуда пойти и думать не смей, хотя мне уже девятнадцать! Разве что в кино, но в субботу вечером никто, натурально, в кино не ходит, все идут на танцы в клуб или еще в какой кабак оторваться. Разговариваю я только с мальчишками помоложе, когда они гурьбой притаскиваются в парфюмерию за кондомами, но ведут они себя со мной как придурки, а хорошим, приличным ребятам я стесняюсь и слово сказать! Иногда думаю про себя, что чем такая жизнь, лучше вообще никакая, хотя не буду Бога гневить по существу, в жизни мне не хватает только самоуверенности, а так все остальное вроде бы есть. Я только ужасно хочу встретить какого-нибудь хорошего парня, который и вправду любил бы меня и сделал бы мне потом двух ребятишек. Не обязательно, чтобы он был какой-нибудь киношный красавец, ведь на свете есть вещи поважнее, чем внешняя красота. Не так уж много я и хочу. Или много? Может, вы мне посоветуете, что мне делать, чтобы моя мечта сбылась, потому что иногда я просто прихожу в отчаяние, когда думаю, что моя мечта вообще никогда не сбудется!
Ваша читательница Зузана.
P. S. Напишите!
Я дочитываю и громко сморкаюсь. Романа подозрительно оглядывается на меня.
— О господи, — вздыхает она шумно, — она уже опять ревет…
4
Стоило мне появиться после обеда в конторе, как кто-то позвонил в дверь; Власта пошла открывать. Вернувшись вскоре, выразительно подмигивает нам.
— Этот молодой человек, увидев меня, должно быть, засомневался, и вправду ли он попал в редакцию «Разумницы»… — повторяет она старую хохму.
Мы все отрываемся от мониторов: Власта ведет за собой молодого посланца — в узких велосипедных трико и желто-черной куртке, от которой веет деревенским холодом. Он стройный, загорелый, из-под шлема выглядывают короткие светлые волосы.
В руке у него букет красных роз.
— Добрый день, — здоровается он, едва переводя дыхание.
Мы отвечаем почти в унисон. Здена хихикает.
— Для барышни Лауры… — говорит блондин Власте и растерянно обводит нас взглядом: на мне его взгляд задерживается чуть дольше. Это льстит мне. Власта с улыбкой кивает, и посланец с явным облегчением вручает мне букет.
— Не выпьете ли чашечку кофе, прекрасный велосипедист? — спрашивает Романа, но молодой человек вежливо отказывается; едва подписываю квитанцию о доставке, как он поспешно покидает редакцию.
Мирек, повернувшись к монитору, изображает невероятный трудовой пыл, но остальные коллеги, включая Тесаржову, с любопытством глазеют на меня. Роз ровно десять. Под целлофаном светится маленький белый конверт.
«Дай мне, прошу, шанс исправить эту дурость, — пишет мне Оливер. Люблю тебя».
— Ну что? — не выдерживает Власта.
Читаю текст вслух. Стараюсь, чтобы мой голос звучал иронично, но что-то не очень получается. Дамы заметно взбудоражены. Благодаря мне дождались наконец и стали свидетельницами аутентичной эмоциональной драмы. Власта даже предлагает мне сцену с розами использовать в «Рассказе, написанном самой жизнью», но Романа взмахом руки отвергает ее идею.
