— Очень хорошо, — улыбнулся Солаль.
— Слава богу, — сказал Салтиель и тяжело вздохнул. — Но, однако, он же уже в годах?
— У него железное здоровье.
— Слава богу, — сказал Салтиель, кашлянув. — Значит, ты в целом доволен международной политикой. Но будь бдителен и, если этот Гитлер пригласит тебя на ужин, откажись! Естественно, если по долгу службы ты вынужден будешь принять приглашение, делать нечего, но тогда объясни уж ему, что у тебя болит печень и ты не можешь ничего есть. Говорят, у него целый шкаф разных ядов. Так что ничего у него не ешь, а если он разозлится, тем хуже для него. Пусть он разозлится и лопнет от злости и будь он проклят! Главное, правильно поставь себя с французами и англичанами, вот что. И в письмах можешь им польстить, заверения в совершеннейшем почтении и все такое. А вот, кстати, сынок, что ты решил по поводу сегодняшнего ужина?
— Я пойду.
— Полагаю, там будут какие-то знаменитости?
— Она красива, и зовут ее Ариадна.
— Но она еврейка, сын мой?
— Нет. Я увижу ее сегодня последний раз, и все, я оставлю ее в покое. До свидания, дядюшка.
Он нахлобучил на него шапку, поцеловал в плечо, проводил до двери, и бедняга Салтиель оказался в коридоре с рассеянным светом. Вконец растерянный, он медленно пошел вниз по лестнице, почесывая нос и потирая лоб. Это, очевидно, какая-то мания. Этому ребенку нравятся только дочери гоев! Сначала была консульша, потом кузина консульши, благородная дама Од, которая умерла, бедняжка, и еще бог знает сколько после нее, а теперь еще эта Ариадна! Конечно, все эти блондинки очаровательны, но, в конце концов, есть же и очаровательные еврейки, воспитанные, образованные, читающие стихи. Чего им не хватает, непонятно, разве что белокурости?
Рассеянно попрощавшись с консьержем, он вышел на улицу, где чайки с хищными глазами антисемитов летали по кругу и глупо орали, озверев от голода. Он остановился перед озером. Какая прекрасная вода, такая чистая, не грех и заплатить, чтоб такую попить. Повезло им, этим швейцарцам. Он вновь зашагал вперед, мысленно обращаясь к племяннику:
«Запомни, дорогой мой, я ничего не имею против христиан, и я всегда говорил, что добрый христианин лучше не слишком хорошего иудея. Но ты же понимаешь, с кем-нибудь из наших ты остаешься в семье, ты можешь обо всем с ней говорить, как брат с сестрой, если можно так выразиться. Тогда как с христианкой, даже самой очаровательной и голубых кровей, о некоторых вещах говорить не следует, чтобы ей не надоесть или не оскорбить ее, и она никогда не сможет понять ни наших бед, ни наших терзаний. И потом, видишь ли, какой бы очаровательной она ни была, у нее всегда остается тайная мысль, которую она думает, глядя на тебя, и которая может быть высказана однажды в момент ссоры — мысль против нашего племени. Гои, они не злые, но они заблуждаются. Они о нас плохо думают и считают, что в этом правы, бедняги. Надо мне написать книгу, чтобы объяснить им, что они не правы. А к тому же, видишь, каждые двадцать или тридцать лет, то есть в жизни каждого человека, с нами случается какая-нибудь катастрофа. Позавчера — погромы в России и в других местах, вчера дело Дрейфуса, сегодня злоба этих немцев, завтра еще бог знает что случится. И все эти катастрофы лучше пережить вместе с доброй еврейкой, которая будет с тобой телом и душой. Ах, дорогой мой, почему ты меня отослал, даже не оставив мне времени тебя вразумить?»
Погруженный в раздумья, он шел, почесывая нос и потирая лоб. «Конечно, Соль обещал, что оставит в покое эту барышню Ариадну. Но, к сожалению, она ему нравится, он сам сказал. И что — когда он увидит ее вечером на этом ужине, она будет такая нежная и белокурая, что он забудет свое решение, и вот он уже станет смотреть на нее особенным глубоким взглядом, и он улыбнется, показав зубы, и уже несчастная в ловушке, потому что он благороден, он им всем нравится. Как этот чертенок в шестнадцать лет соблазнил величественную французскую консульшу, высокую, крупную даму?» Он вздохнул.
— Единственное, что остается сделать, это найти ему подругу из наших.
Он захлопал в ладоши. Да, надо поставить эту мадемуазель Ариадну в условия жесткой конкуренции с израильской девственницей, безупречной во всех отношениях, чтоб все при ней: красота, здоровье, шикарные платья, стихи, фортепьяно, ванна каждый день и эти модные коньки и лыжи. Найдя подходящую кандидатуру, он поведает племяннику обо всех ее достоинствах, он убедит его своим красноречием, и будет его язык как перо опытнейшего писаря. Короче, их надо слегка окрутить и быстренько поженить, и больше никаких таких фантазий!
— А теперь вперед к раввину! Посмотрим, что он может нам предложить!
XIV
В два часа дня мадам Дэм и ее приемный сын уселись в салоне, она в лифе цвета бешеной лососины, он в брюках для гольфа. К их домашним туфлям были пришиты сменные войлочные подметки, чтобы не портить паркет.
— Ну, дорогуша, как прошел твой первый день на работе в ранге «А»? — спросила костистая дама, напоминающая рассудительного верблюда, с шеи которого тянулось короткое кожистое сухожилие, завершающееся мясистым шариком, неустанно раскачивающимся, как погремушка, но только беззвучная.
— Очень хорошо, — просто ответил Адриан, стараясь казаться одновременно непринужденным и легко привыкшим к новой ситуации. — Очень хорошо, — повторил он, — вот только ключ у книжного шкафа заедает. По правде говоря, он поворачивается, но каждый раз требуется большое усилие, и представь себе, только я сказал об этом человечку, отвечающему за хозяйство, он тут же прислал мне мастера. Когда ты в ранге «А», о тебе ох как заботятся.
— Конечно, дружок, — подхватила мадам Дэм и улыбнулась: ее длинные передние зубы неровно улеглись на дряблую подушечку нижней губы. — Послушай, я думаю, что ты извинишь мне этот скудный лянч с сэндвичами. Вовсе недостойный господина в ранге «А», но что делать, в такой день у меня совсем другое в голове, а зато у тебя сегодня вечером аппетит будет лучше. — Она внезапно замолчала, помяла в пальцах свою фрикадельку, свой живой брелок, прочность и эластичность которого в минуты задумчивости любила оценивать на ощупь. — Что случилось, мой Диди? У тебя вдруг стал такой озабоченный вид? Это все из-за нее? Расскажи своей Мамуле.
— Да все эта записка на ее двери. Все та же старая песня: она спит, не надо ее будить. Зря она принимает снотворные, дурная привычка.
Мадам Дэм снова поднесла руку к мясистой висюльке, ловко крутанула ее между чуткими опытными пальцами, вздохнула, но посчитала, что еще не время высказать все, что она думала по этому поводу. В столь торжественный день, когда на ужин ожидается сам господин заместитель Генерального секретаря Лиги Наций, Диди понадобится вся его энергия.
— Чего ж ты хочешь, ей нечем заняться, — не удержалась, однако, от замечания. — Ах, если бы она хоть чуть-чуть могла заняться хозяйством! А то сидит целыми часами в комнате и читает романы, от которых у нее бессонница, бедная деточка.
— Я серьезно поговорю с ней завтра, когда у нас больше не будет всех этих забот с приглашением, — сказал Адриан. — А снотворные она приняла вчера, представляешь, только потому, что я за полночь вернулся от Джонсонов. Кстати, утром я не успел рассказать тебе, как прошел этот ужин. Очень шикарно, прямо великосветский прием, восемнадцать человек. Обслуживание на высшем уровне. Все гости — люди из высшего света. Я, конечно, обязан своему назначению этим приглашением. Ты понимаешь, я теперь для Джонсонов не пустое место. Зам генсека был там, он был очень элегантен, но все время молчал. Только немного разговаривал с леди Хаггард, это близкая подруга семьи Джонсонов, они все называют друг друга по имени, то есть они то и дело называют ее Джейн. Ну, короче, она жена генерального консула Великобритании, который имеет все полномочия министра, и ты представь, как важно назначение в Женеву, это не каждому дано, но его там не было, он заболел гриппом. А она красавица, гораздо моложе своего мужа, ей не больше тридцати двух, и она пожирала глазами зама генсека. И когда прошли через гостиную, потом через другую, еще больше, потому что там анфилада из трех, представляешь себе…
