Пить портвейн следует так, чтобы он смешивался с ветром, думал Петренко, смешивался и бурлил. Чтобы ветер становился хмельным, а портвейн горьковатым, как ветки сирени, как выброс печи, как междуножье сладкой дурочки Сашки, ведьмы и наута. Дымя сигаретой, леденеть на апрельском ветру. Стоять, как полный портвейна собор, раскачиваясь куполами. Звонить колоколами в квартиру Петровны в надежде обнять ее развратную дочь.
«Продолжай, голубь», – ласково проговорил директор. «Ага, – вернулся к происходящему в зале Петренко, – так вот. Баллоны приехали в цех с копрового вместе с шихтой. Фули, извините за мат, я ее руками перебирать буду? Этот баллон хрен увидишь! Сорок тонн шихты! Так что все вопросы к начальнику копрового. Пусть приемка работает на составах! И пока не проверят каждый вагон, пусть бумаги поставщикам, извините за мат, пидармотам, не подписывают. Вот такое мое рационализаторское предложение. А то каждый раз, как взрывается, так Петренко виноват. Да я в этом цеху и днюю и ночую».
«Знаем мы, как ты ночуешь, – проговорил женский голос с галерки, – а главное – с кем». – «Диспетчера, сучки», – ласково подумал Петренко.
После собрания расходились долго. Курили на этаже, потом на улице у конторы. Смеялись. Передавали последние сплетни. Поговаривали, что город уже практически добился закрытия завода, хотя это дело трудное. Почти невозможное. Поговорили о том, даст ли закрытие завода какой-то эффект в метафизическом смысле слова. Ведь он единственно важен, что бы там ни писали в прессе об экологии. Никто не имел четкого мнения, но было понятно, что в закрытие завода народ не верит.
Начальник цеха уехал на служебной машине, а Петренко с собой не взял. Теперь от здания главконторы нужно было пилить четыре с половиной километра по запутанному многоэтажному заводскому пространству. Завод занимал почти сорок квадратных километров посреди степи. Огромные заводские корпуса нависали в небе, гудели, дрожали, перемешивались с облаками и туманом. По рельсам туда и сюда сновали тепловозы. Одни подвозили уголь и металл, другие увозили металлическую заготовку из обжимного цеха. Третьи просто ездили туда-сюда для массовки и веселого производственного хаоса.
Петренко шел по заводу и радовался. А как тут не радоваться? Едет тепловоз. Гудит. Вроде и ничего такого, а чувствуешь – красота! А вот привычный агитационный щит. Но Петренко всегда его отмечал и с удовольствием читал вслух: «Кто честь свою не бережет, тому не дорог наш завод!» Шесть на шесть. Торчит в синем небе на фоне пронзительно зеленой стены обжимного цеха. Кроме букв, на щите имеются рабочий и рабочая, которые осуждающе глядят на тех, кто не бережет честь и не любит заводские корпуса и эту задымленную территорию так, как любит ее Петренко.
В целом, конечно, Василий Иванович понимал, что эту агитку придумал какой-то ханыга, которому самое место в нагревательном колодце, где полторы тысячи по Цельсию. Но, с другой стороны, только здесь такие щиты еще и остались. Раритет и реликвия, а с другой стороны – свидетельство, что такое корпоративный дух в понимании местного истеблишмента.
А вот скромный треугольник перед шлагбаумом. Он всегда тревожит. «Рабочий, будь бережлив!» Кто это придумал и что хотел сказать? Рабочий, сука, будь бережлив! Василий Иванович с улыбкой посмотрел в быстро бегущее синевато-серое небо. Состав с углем, проплывающий мимо обжимного цеха, прокричал: «Бе-ре-ги, млядь! Все береги, су-у-у-ка!»
Состав в электросталеплавильном ответил кратко: «У-у-у-ка! Ууу-ка!»
Облака не летели на восток. Нет. Петренко покачал головой, подбирая подходящее сравнение. Они туда падали. Будто пространство изменилось, и на востоке теперь находился мистический низ мира. Именно к нему стремились облака, дожди и птицы. Туда стекала водка из опрокинутого стакана. И плевок, летящий на запад, сам собой поворачивал на восток. Именно на востоке теперь находился центр тяжести мироздания. Это отчего-то радовало Василия Ивановича, неугомонного к чудесам и прожитым, и предстоящим.
Петренко перешел разъезд. Посмотрел вправо, влево. Никого. Только дождик моросит. От доменного тянет сизовато-опилочным дымом. В воздухе, будто кисея, плывет, подергиваясь, мельчайшая синевато-красная пыль. Она имеет особый вкус и в ноздрях не застревает, но и проходит не бесследно. Будто сто миллиардов конфетти размером с микрон высыпали вниз с башни охлаждения. Оказываясь внутри человека, они продолжают все так же лететь, подергиваясь в полете. И это падение внутри тебя длится вечно, потому что в каждом человеке бездна, которую не понять.
Во всем чувствовал Василий Иванович преддверие запоя. И это при том, что сам себя запойным не считал. «Так только, бывает, балуюсь, – говаривал он в компании. – Пью больше для лечения бессонницы и познания безграничных возможностей человека».
Но как же хороша весна! Подкатывало к сердцу что-то томительно жгучее. Кололо ладони. Пробивала испарина, и тогда приходилось расстегивать ворот. «Нет удержу, – сказал Петренко, – а надо удержать! Надо! Но нет удержу! Эх, как же хорошо!
Пацаны, дайте прикурить, – сказал он работягам-ремонтникам, которые шли в грязных спецовках из депо в столовку. – Снова идете жрать, не помывшись», – сказал он, затягиваясь полной грудью. – «Снова», – кивнули ремонтники. «А кой смысл мыться, – проговорил самый младший из них, Сеня. Посмотрел на товарищей, пытаясь найти у них поддержку. – Все равно хрен отмоешься и поесть не успеешь! Мастер придет, станет кричать».
«А ты возьми молоток и ударь его по голове, – посоветовал Петренко. – Сразу крик и кончится. Точно тебе говорю. Причем для верности бей два раза. Один раз в лоб, а другой в темечко. Очень помогает в случае производственных споров».
«Ну что ты, – возразил Сеня. – Ты думаешь, он злой человек? Конечно нет. Мастер, он какой? Ух! Проволока грусти! Стальные манжеты. Я часто вижу его из окна. Серьезно! Мы живем рядом. Только мой дом вот так стоит к гастроному. А его вот так. Отдельная личность!»
«И чего ж в нем хорошего? – поинтересовался Василий, закуривая. – Пока вижу только минусы этой натуры. На рабочих кричит, они вынуждены принимать пищу не помывшись, будто морлоки. Хороший человек, говоришь? А по-моему, молотком в лоб – и вся передовица. Обижать пролетария нехорошо. Все равно как обидеть ребенка. Но я готов, Сеня, рассмотреть твою позицию».
«Хорошо, Петренко. Тогда смотри. Сижу я дома после смены. Гляжу из окна. Вечер. Мастер идет в гастроном, где разливают. Выпьет стаканчик, выйдет и сядет на лавку. Сидит так же, как и в депо, строго и неподвижно. Спина прямая. Посидит-посидит, выкурит сигарету. Снова зайдет. Выйдет – и опять на лавку.
А вокруг детская площадка. Он пока трезвый, игнорирует. А когда начинает пьянеть, улыбается и каждый раз, выходя из магазина, раздает детям гостинцы. Конфеты и вот такие яблоки. Всю зарплату, наверное, на них тратит. Вот такие! Даже из окна, а я живу на пятом, это яблоко видно. Ну чего ты, Макаров, лыбу-то тянешь?! Тупой ты душевно! Пойми, я сижу в окне, курю, пью пиво. Никому ничего не дарю, хотя и мог бы. Что мне, трудно? Ни хрена мне не трудно, Макаров! У меня полный дом ерунды разной, никому не нужной. Фотоаппарат, книги, пианино стоит.
