Элоиза погрузилась в «Трактат о красках» с комментариями …надцатого университетского преподавателя, одержимого комплексом Фауста, — конкурс на место в лицее завтра…
И она его получит. Не завтра, так… Нет, завтра. Завтра — и никаких!
15
Смерть Дедули
Дедуля обрезал в саду увядшие розы и ругал на чем свет стоит «всю эту нечисть». Уже больше недели стояла теплая погода, ни ветерка, и было так ясно, что верилось в чудо, верилось, что все всегда будет хорошо, а плохого не будет никогда. Останутся разве что гусеницы, травяные вши, тли, осы, колорадские жуки да свидетели Иеговы, пытающиеся убедить вас в величии Божьем.
Дедуля выпрямился, сказав: «Ох уж эта поясница!», — он это говорил тысячу раз раньше… и вдруг упал.
Элоиза как раз выходила из подвала с бутылками сидра в руках. Она бросила все и кинулась к нему. Он покраснел, тяжело дышал и почти неслышно шептал: «Плохо дело, Элоиза».
Она прокричала за ограду: «Дядя Кюре, скорее!» — побежала к дому: «Папа, папа, иди сюда, Дедуле плохо!»
И пока они втроем старались усадить старика в плетеное кресло, мама дрожащими пальцами пыталась набрать номер доктора. Удалось, усадили.
Элоиза вырвала трубку из руки Элен и, вдруг став очень спокойной, набрала номер:
— Филипп, по-моему, случай тяжелый, он побагровел, течет слюна, а ноги дрожат сами по себе.
Тяжелое молчание, потом врач сказал, что уже послал за Дедулей машину «скорой помощи», а сам идет в больницу, чтобы ждать их там.
«Но мы же не потеряли тогда времени зря», — думала Элоиза.
За катафалком шла вся деревня. Когда полгода назад умерла Камилла, только три старушки явились на погребальную мессу, больше никого не было. И когда Камиллу опускали в землю, никого, кроме семьи (без Элоизы), не было; нет, забежала, говорят, какая-то собака, которой захотелось развлечься…
Встретившие их в больнице Филипп Ровен, давний поклонник Элоизы, теперь ставший врачом, и директор клиники — не кто иной, как сын доктора Камю, — не оставили им никакой надежды: слишком тяжелый инсульт. Парализованный Дедуля приходил в сознание всего лишь на две-три минуты в час, да и как назвать «сознанием» состояние, когда только губы чуть-чуть шевелятся, повторяя одно слово, всегда одно.
— Он зовет тебя, Элоиза, — смущенно прошептал Филипп.
Мама ушла предупредить папу: он не захотел ехать с ними, слишком впечатлителен, то есть, простите, чувствителен, — а Элоизу оставила у постели больного, и та следила за свистящим, прерывающимся дыханием, так нескоро возобновляющимся после остановки.
Она держала эту такую могучую когда-то руку, всматривалась в лицо, которое так мало изменили годы… Дедуля почти не постарел с тех пор, как она его знает. А потом она больше не захотела смотреть — изнутри начались подрывные работы, нарушившие привычный порядок вещей: рот стал обмякать, глаза вылезли из орбит и скосились — это было ужасно, щеки полиловели от прилива венозной крови… Она изо всех сил зажмурилась, скорчившись от боли: нет, нет, я хочу запомнить его таким, каким он был всегда, не как сейчас, не умирающим!
Внезапно она почувствовала, что зажатые в ее руке пальцы пошевелились, наклонилась к нему, он шептал:
— Элоиза, Элоиза…
— Я здесь, Дедуля.
— Он вас не слышит, — сказала вошедшая медсестра. — Остались часы, милая. Думаю, он зовет свою жену.
— Он меня зовет…
Женщина вышла, пожав плечами: жену, там, дочку, кого угодно, а на самом-то деле они всегда зовут мамочку, как маленькие.
Элоиза, вспомнив когда-то прочитанное, встала на колени у кровати так, чтобы губы ее оказались на высоте Дедулиного уха, и принялась говорить с ним. Может быть, смысл ее слов проникнет к нему сквозь кому, может быть, удержит старого человека в жизни, пусть на самом краю?.. Девяносто один год — это много, конечно…
До самой ночи она упорно рассказывала ему одну историю за другой, напоминала, что они пережили вместе, какие у них были секреты, какие проделки, как они плакали, когда умер Амаду, и как Элоиза раскроила себе лоб забытой в траве мотыгой. Тогда Дедуля рыдал в голос: «Это я виноват, дурак старый!» И уже тогда она гладила лысую голову: «Ну, что ты, Дедуля, ты ни при чем, не дури, Дедуля…» Ей было десять или одиннадцать тогда, но почему-то некоторые воспоминания дают ощущение, будто ты старше лет на двадцать!
Пять утра. Он зовет: «Элоиза!» Это уже не вчерашний стон. Она встает с колен, удивляясь, что не чувствует слабости. Он сжимает ее запястье с силой, на какую она считала его уже не способным. Дежурный врач в полночь покачал головой: «Больше он вам ничего не скажет». А он все-таки заговорил.
— Элоиза?
Она зажгла ночник на тумбочке. Он улыбнулся — глаза совершенно живые. Она наклонилась к нему:
— Пожалуйста, только не утомляй себя.
А он сказал — ясным и чистым голосом:
— Прости меня, милая, я умираю…
И тогда она взяла почти безвольные пальцы и стала гладить ими свое лицо, целуя каждый, и Дедуля умер, не сводя глаз с того, до чего уже не мог дотянуться сам, но что она подарила ему в последний раз.
Элоиза, идя в похоронном кортеже, смахнула рукой слезы.
Папа шел, ругая плохую дорогу. О чем он думает? Он не приходил в больницу, он не пришел к выносу тела, а сейчас у него было хорошо знакомое Элоизе выражение лица, этот по-особенному сжатый рот: «старик-то умер, а я жив». Такое же в точности, как когда ушла Камилла.
В какой момент отец перестал интересоваться тем, что происходит вокруг? С недавних пор он дрейфил перед смертью, выискивал в рубрике, где печатали некрологи, людей своего поколения. Такое ощущение, будто другие умирали лишь для того, чтобы дать ему уверенность в том, что он-то еще существует. И действительно — он живет… Ему всего пятьдесят два года — слишком рано, чтобы начать обратный отсчет.
Небо было покрыто темными тучами, на которые люди, медленно идущие за гробом, поглядывали с беспокойством. Могильщик, по знаку кюре, побежал вперед — сколько раз бывало, что гроза разражалась прежде, чем успевали накрыть брезентом могилу, может, хоть сейчас хватит времени, а то ведь все потонет в грязи. Элоиза подошла к кучеру: «Пожалуйста, если не трудно, чуть-чуть быстрее. Нужно успеть на кладбище до того, как польет, в кортеже много слабых здоровьем людей».
Папа высунулся из ряда, всмотрелся в небо. Элоиза с горечью подумала, что он-то уж точно при первой же капле куда-нибудь спрячется. Он умеет исчезнуть в нужный ему момент, испариться, едва появится намек на грядущую беду. Папа, который беспрестанно взывает к сердцам других, даже и не понимает, что у него-то самого никакого сердца давно уже нету.
Не было ни погребальной службы, ни молитв у гроба. Папин кошелек ненавязчиво напомнил ему, что Дедуля был атеистом. Противостоят ли воле отца, когда она идет в ногу с волей сына? Дядюшка Кюре был тут только как друг, об этом было объявлено всему дому. И теперь он большими шагами двигался за гробом, заложив руки за спину.
