Они от души посмеялись, но затем монах в свою очередь спросил писателя: «А вы? Наш монастырь небось не первый, где вы побывали. И вам никогда не хотелось прийти сюда?»
И на сей раз ответ был поразительно прост, Инни запомнил его на всю жизнь.
«Мой монастырь — весь мир», — сказал писатель, и теперь уже монах посмеялся и заметил, что ему это вполне понятно.
«Мой монастырь — весь мир», а Таадс превратил в монастырь самого себя, причем, по его собственным словам, с единственной целью домедитировать до смерти, но с восточными учениями это не слишком вяжется. Как только начинаются жертвоприношения, мы вновь попадаем на Голгофу, и этот Таадс, видно, тоже не способен обрести избавление без убийства — хотя бы и себя самого.
— Чепуха, громкие фразы, — пробурчал Инни, — тот, кто сулит сделать такое, никогда этого не делает… — Но сейчас и это казалось сомнительным.
Будто повинуясь незримому поводку, он свернул с Ветерингдварсстраат на Спихелграхт. И, очутившись там, сообразил, в чем дело: у Ризенкампа осталась его гравюра. Второй раз за день он ступил в священную тишину антикварного магазина. Будды сидели все в тех же позах, никто и ничто не потревожило их вечной медитации.
— А-а, господин Винтроп, — сказал антиквар, — я как раз собирался звонить нашему другу Роозенбоому, а тут вы сами пришли. Не знал, что вы знакомы с господином Таадсом.
— Я знал его отца.
— Вот как. — Неблаговоспитанно помедлив: — Он был родом из Индонезии?
— Нет. Из Твенте[38].
— Ага, тогда, значит, мать. Н-да, странный человек, очень странный. У меня с ним твердый уговор — я обязательно предупреждаю его, когда у меня есть солидный чаван.
— Чаван!
— Чайная чашка. Точнее, только раку. Не сино, не оригэ, хотя и среди них встречаются превосходные экземпляры. Нет, только раку, и ничто иное, а лучше всего работы Сонъю, то бишь Раку Шестого. Вы ведь знаете… великие мастера, будь то гончары или актеры театра кабуки, если можно так выразиться, работают династиями.
— Таадс меня просветил.
— Да-да. Трудность в том, что лучшие чашки подлинных мастеров известны поименно. Вот смотрите, — он полистал книгу, которая так и лежала на столе,
— сохранилось несколько знаменитых чашек работы Сонъю.. Комет, черепаха, то бишь черный раку… затем курума, повозка… роскошный экземпляр, красный раку… на мой взгляд, самый красивый.., Сигурэ, осенний моросящий дождь… тоже красный… и всем этим вещицам просто цены нет, если их вообще когда-нибудь выставят на продажу. Что до Таадса, то мне бы хотелось найти для него менее знаменитую чашку одного из этих мастеров… хотя время против него. Знатоков и страстных собирателей теснят те, кто вкладывает деньги. Я предлагал рассрочку, поскольку полностью ему доверяю. Но он ни в какую. «Не входит в мои планы». Стало быть, придется ждать. Доходы у него, по-моему, не блестящие. Верно?
— Понятия не имею. Как вы с ним познакомились?
— Не смейтесь. Через йогу.
Йога. В самом деле, трудно представить себе эту высокую, упитанную фигуру в позе йоги.
— В газете напечатали весьма оригинальное объявление, и мы оба на него откликнулись. Таадс тогда увлекался дзэн-буддизмом и знал о таких вещах много больше меня. Я-то мыслил скорее плебейскими терминами — физические упражнения, отдых и прочее. Без фокусов. Так или иначе, меня это не захватило. Учитель, с моей кальвинистской точки зрения, был человек своеобразный, вроде Таадса, южноамериканский еврей с небольшой примесью индейской крови. Очень властный.
Антиквар как будто бы подавил невольную дрожь. По лицу скользнула тень, которая, несомненно, пробежала и по белому телу под дорогим полосатым костюмом.
— Йога, хорошая йога, штука стоящая. Этот человек, слава Богу, никаких метафизических рассуждений себе не позволял. Просто сидел, этакий святой во время Страшного суда, и очень медленно, внушительно говорил с нами. Велел напрягать и расслаблять разные части тела, учил, как их забыть, более не чувствовать. Они тогда словно бы исчезали. Поначалу я был в восторге. Испытывал огромное удовольствие. А вот на Таадса это действовало совершенно по-другому. После одного из сеансов с ним случилась жуткая истерика, он так рыдал, будто еще немного — и его вывернет наизнанку. В другой раз у него свело судорогой руки, причем надолго. Быть может, я напрасно вам это говорю, но я пришел в ужас. Если на него это действует так, думал я, что же тогда будет со мной? Знаете, через некоторое время мало-помалу начинаешь догадываться, что уже не в силах помыслить себе дальнейшую жизнь без йоги… а если будешь продолжать — жизнь придется полностью изменить, сделаться другим человеком, во всяком случае по мере возможности. Я имею в виду, чтобы стать приверженцем некой школы, не обязательно самому владеть философией, но в ходе занятий твое существо постепенно меняется, вот такое у меня было впечатление… ты меняешься, иначе смотришь на мир… тут не просто гимнастика. Н-да, ведь твоя позиция в мире — это же и есть ты. Со мной обстоит именно так… в конце концов как коммерсант, представитель профессии, которую столь часто незаслуженно бранят, я вынужден работать в реальном мире. И я начал задаваться вопросом, не принесет ли мне все это больше вреда, чем пользы. Я ведь давно к себе приноровился. А тут, представьте, выпить у Хоппе стаканчик пива уже стало казаться мне вульгарным, и это еще самый безобидный пример. Короче говоря: это дело требовало больше, чем я имел или был готов отдать, и в итоге я его бросил. — Ризенкамп провел рукой по глазам и продолжал: — Сижу день-деньской в окружении высокого искусства, пусть и связан с ним как-то извращенно. Словом, я не стал рисковать. Объяснил учителю, и он меня понял. Рассказал, что сам дважды бросал, поскольку боялся потерять себя. Так он выразился. Наверно, он имел в виду что-то другое, ведь, если заниматься профессионально, это проникает очень глубоко, — антиквар опять поежился, — но как бы там ни было, он сказал, что понимает. Таадс не бросил. Продолжает ли он до сих пор, я не знаю, возможно, продвинулся теперь так же далеко, как наш учитель. Я никогда с ним об этом не говорю — робею, что ли. По-моему, он из тех, кто заходит очень далеко, и наверняка подчинил этому делу всю свою жизнь. Он держит и держит напряжение — вот что мне очень странно. В кафе его никогда не увидишь, о женщинах он и не слыхал, и единственный раз, когда он у меня на глазах с кем-то разговаривал, это сегодня, с вами. Ну а чашки — ведь они, конечно, тоже играют здесь определенную роль, — чашки связаны опять-таки с чайной церемонией, а значит, и с дзэн. Наш друг живет в своей собственной Японии. Как вы считаете?
— Мне это мало что говорит, — сказал Инни. — Избранные дальневосточные премудрости сбывают несчастным западным бюргерам. Но, пожалуй, лучше это, чем героин.
Ответ не блестящий, подумал он, но сей предмет его не интересовал, вернее, он не желал иметь к нему отношения.
