Он по-прежнему терзался ревностью; по-прежнему, несмотря ни на что, сходил с ума от одной только мысли, что она может ему изменить, — еще одна проблема, с которой сейчас ему недосуг было разбираться. Положение и правда сложилось идиотское. Чтобы Эмили не чувствовала себя слишком ущемленной, он отказывал в поездках и Харриет (которая, кстати, никогда не жаловалась); это была как бы жертва с его стороны, за которую Эмили, как ему казалось, должна быть ему благодарна; однако он и этого не смел ей сказать, ведь она могла подумать, что он нарочно пытается уладить и утрясти все ту же ненавистную ситуацию, которую он, конечно же, пытался уладить и утрясти — и они оба это знали. Но говорить с Эмили обо всем этом было невозможно, она и без того превратила его жизнь в кошмар. А теперь еще Пинн собралась читать ему морали насчет того, чтобы он «съездил в школу» и занялся наконец Люкой. За последние два месяца Люка не сказал Блейзу ни слова. Блейз пытался с ним заговаривать, приносил подарки — мохнатого поросенка, заводную мышку, набор юного химика, — но так ничего и не добился. А вот с Пинн, если верить Эмили, Люка общался. Рассказывал ей про каких-то извивающихся головастиков. Спрашивается, почему сын не может поговорить об этих дурацких головастиках со своим отцом? Снова Блейз оказывался кругом виноват. Он ждал, глядя на Пинн с опаской и неприязнью.
— Ты знаешь, что Люка был у тебя дома?
— Был… где?
— У тебя дома. Там, где живет Харриет.
— Что?
— Он был там несколько раз. Как минимум два. Солнце померкло, в клочьях мрака Блейз едва различал круглощекое сияющее любопытством довольное зловещее лицо Пинн.
— Это невозможно.
— Почему же невозможно? Возможно. Он был там.
— Но… Нет, нет, не может быть. Откуда ему знать, где это? И как он мог туда попасть?
— Забрался в твою машину, укрылся пледом на заднем сиденье — так и попал. Во всяком случае, в первый раз.
Блейз обернулся и тупо посмотрел назад. Он не удивился бы, если бы увидел сейчас перед собой лицо сына, серьезное и сосредоточенное.
— А тебе это откуда известно?
— Он сам сказал.
— Как он узнал, что это моя машина?
— Про машину он знает давным-давно. Я тебе просто не говорила, не хотела зря беспокоить. Наверное, возвращался как-нибудь из школы, а ты как раз подъехал. А может, проследил утром, куда ты идешь. Он хитрющий.
— Этого не может быть, просто не может быть. Дети иногда сочиняют самые немыслимые вещи. Он тоже все насочинял. Что именно он тебе говорил?
— Говорил, что спрятался в белой машине и ездил к папе, в другой дом. Говорил, это большой дом, внизу у него большие высокие окна, наверху маленькие квадратные. А сам он стоял за большим-большим деревом и смотрел. Я спросила, что еще он видел. Видел очень красивую тетю и мальчика — «взрослого мальчика», так он сказал. Я ему говорю: «Интересно, кто они такие?» — а он мне: «Я знаю, кто они такие». Еще сказал, что вечером в тот день, когда у них в школе были соревнования, он опять туда ездил. Тогда он взял с собой школьный обед и скормил собакам. Вроде бы там много собак.
— О Боже. Что еще говорил?
— Больше ничего, потом начал опять про каких-то букашек. Я решила, что лучше всего улыбаться, делать вид, что так и надо, чтобы его не тянуло выбалтывать это всем подряд.
— Как мог ребенок в таком возрасте — один — забраться в такую даль?
— А он самостоятельный. Дети сейчас вообще жутко самостоятельные. Спускается в подземку и ездит по всему городу. Школу прогуливает, часто по вечерам исчезает неизвестно куда, возвращается чуть не ночью. Эмили говорит, он просто играет на улице, но на самом деле она понятия не имеет, где он и чем занимается.
— Она никогда мне этого не рассказывала.
— Ну, она много чего тебе не рассказывает, не хочет огорчать тебя без дела. Вот когда у нее накопится побольше всяких гадостей, когда она сама как следует распалится, вот тогда и вывалит их тебе на голову, все скопом.
— Да, да. О Господи. А Эмили знает об этом?.. Ну, что Люка…
— Нет, я ей ничего не говорила, Люка тоже — иначе она бы тут такое устроила! В общем, я бы знала.
Блейз перевел взгляд на ряды одинаковых домиков. В них уже отпирались входные двери, отодвигались засовы на калитках — люди спешили на работу. Солнце светило на аккуратно подстриженные лужайки и на ярко-оранжевые розы, все шло своим чередом. От этой мирной картины хотелось орать, выть. Как может человек терпеть такую идиллию снаружи — и такую бурю внутри?
— Не говори Эмили, — попросил он.
— Что ты, нет, конечно.
Неважно, все равно это был конец. Все. Теперь уже точно все. Люка был в Худхаусе, он стоял под нашей акацией, думал Блейз — и в душе у него поднималось что-то темное и смутное, страшнее страха или тоски. Случилось невозможное, немыслимое, и это немыслимое уже вошло в его жизнь, опрокидывая законы логики, опрокидывая все. Конец, все, два мира встретились. Как это могло произойти? Они были так абсолютно отдельны друг от друга, только благодаря их отдельности в этой жизни еще сохранялся какой-то порядок. Их отдельность была непреложным условием существования, отправной точкой любой мысли, и к ней же сводилась в конечном итоге любая мысль и само существование. Раньше Блейз всегда был уверен, что помешательство ему не грозит. Но теперь, когда Люка легко, как сквозь папиросную бумагу, прошел сквозь все его железные заслоны — шаг и в Зазеркалье, — Блейзу приоткрылся на миг клокочущий хаос его собственной души. Люка был в Худхаусе, он видел Харриет и Дейвида, он кормил собак.
Лицо Блейза ничего не выражало.
— Хорошо, спасибо, — сказал он. — Мне пора. Пинн выбралась из машины.
— Что будешь делать? — спросила она, прежде чем захлопнуть дверцу.
— Не знаю.
Пинн проводила взглядом белый «фольксваген», быстро удалявшийся в сторону Патнийского моста. Ее круглое лицо казалось сейчас одухотворенным, почти прекрасным. Все это было так интересно и так непредсказуемо! Не выдержав возбуждения, Пинн громко рассмеялась.
* * *
Монти смотрел из окна своей спальни на лужайку, едва подсветленную жидким сероватым светом. За лужайкой тянулся сад — раньше Монти почему-то не замечал, что его можно отсюда увидеть. В предутренней мгле сад казался огромным — целый лес стволов под куполом мрака. Тут Монти почудилось, что между стволами как будто движутся чьи-то тени. Кто это может быть? — подумал он, с беспокойством вглядываясь в темноту. Тем временем три тени уже выбрались на открытое пространство газона, их стало хорошо видно — три фигуры в длинных черных одеждах. Монашки? — поразился Монти. Что три монашки делают в моем саду, тем более в такой час? И что мне теперь делать — спускаться вниз, выяснять у них, что им нужно? Пока он колебался, монашки успели пересечь газон, хотя он был очень длинный, и приближались к дому. Они бежали, путаясь в своих черных развевающихся одеждах. Они чем-то напуганы, им страшно, понял Монти, и тут же ему самому стало страшно. Да что с ними такое? Первая монашка уже подбегала к крыльцу; Монти вдруг ясно увидел ее искаженное болью и страхом лицо. Это была Софи. Какая она стала старая, поразился он. Странно: чего она так боится, от чего убегает? Да, совсем старая, просто древняя старуха. Волосы седые, лицо в морщинах. Я думал, что она умерла, а она, оказывается, просто состарилась. Может, смерть и есть старость — почему мне раньше никто об этом не говорил?
