Через день мы выступили в новый поход. Отряд миновал города и селения густонаселенного Центрального Китая, останавливаясь лишь для ночлега. Великая Китайская стена не произвела на меня особенного впечатления — старинный глиняный вал с редкими полуразрушенными башнями и воротами. Повсюду нас сопровождали: иногда дело ограничивалось парочкой филеров, а временами по пятам следовал целый китайский кавалерийский эскадрон. Переправившись через широкую Хуанхэ — Желтую реку, мы вышли к городу Ланчжоу. Здесь мне вновь предстояло расстаться на время со спутниками и в сопровождении ламы Доржиева направиться в Утай.
По истечении пяти дней путешествия мы достигли монастыря.
«На следующий день Далай-лама принял меня…. В маленькой комнате у дальней стены имелось возвышение, покрытое коврами, и там, в кресле, похожем на трон, сидел Далай-лама. Ему было лет тридцать. Свободный, спадающий складками красный халат, под ним желтое шелковое одеяние, видны рукава с голубыми обшлагами. Под ногами у Далай-ламы была низкая широкая скамеечка. На стенах сутры — развернутые из свитков живописные картины. Рядом с возвышением, по обе стороны от трона, стояли, склонив головы, два безоружных человека в светло-коричневых одеяниях — пожилые тибетцы с грубыми чертами лица.
На мой низкий поклон Далай-лама ответил легким кивком. Он спросил меня, из какой страны я приехал, сколько мне лет и по какой дороге прибыл. После небольшой паузы Далай-лама поинтересовался, не передавал ли Его Величество Император России какое-либо сообщение для него. С явной заинтересованностью он ожидал перевода моих слов. Я сказал, что, к сожалению, перед отъездом у меня не было возможности нанести визит императору. Далай-лама подал знак, и в комнату тут же принесли кусок красивого белого шелка, на котором были тибетские письмена. Он попросил меня вручить этот подарок царю. Когда я спросил, не передаст ли Его святейшество какое-либо устное послание помимо этого подарка, Далай-лама поинтересовался моим титулом. Услышав, что я барон и собираюсь назавтра покинуть монастырь, он попросил меня задержаться еще на один день — к нему должны поступить некоторые сведения, и, возможно, он попросит меня об услуге.
Далай-лама сказал, что ему довольно хорошо в Утае, но сердце его находится в Тибете. Многие посещавшие монастырь жители Тибета просили его вернуться в Лхасу, что он, возможно, и сделает. Я заметил, что, когда Его святейшество посчитал необходимым покинуть свою родину, симпатии русского народа остались на его стороне и за прошедшие годы эти симпатии не уменьшились. Далай-лама слушал мои заверения с искренним удовольствием.
В конце аудиенции я попросил позволения продемонстрировать браунинг, который собирался вручить Далай-ламе в качестве подарка. Когда я показал, что пистолет одновременно заряжается семью патронами, Далай-лама заразительно рассмеялся. Этот подарок весьма прост, сказал я и посетовал, что не могу преподнести что-нибудь получше, ведь за долгое путешествие у меня, кроме оружия, ничего не осталось. С другой стороны, времена такие, что даже святому человеку чаще требуется пистолет, чем молитва».[8]
Покинув монастырь, я в уже привычном сопровождении филера вернулся на грязный, переполненный паломниками постоялый двор, где мне с трудом удалось получить отдельную комнату. Я намеревался переночевать здесь, в надежде получить какие-либо известия о дальнейшей судьбе экспедиции. Среди ночи меня разбудило поскребывание в жалкое подобие двери, сплетенное из сухих стеблей тростника…
Август 200… г., Санкт-Петербург
В приемном покое Военно-медицинской академии, перепоручив Димку заботам дежурного врача, Анна впервые за несколько часов, спрессованных захватом замка в одно бесконечно длящееся мгновение, взглянула на себя в зеркало. Увиденное ей не понравилось — ссадина на лбу, грязные пятна на носу и щеках, растрепанные волосы, тоскливые глаза измученного и загнанного зверька.
— Устала, дочка? — участливо спросила ее пожилая санитарка, — Страшно небось там было? Стреляли? Пойдем, милая, умоешься.
Она отвела Анну к умывальнику и принесла свежее хрустящее полотенце с неистребимым больничным запахом дезинфекции. Вода освежила, и Анне стало чуть легче, а заботливая санитарка предложила ей чаю с сухарями.
Дождь продолжался, и на улице было зябко и темно. Белые ночи покинули город и отправились на север доживать свой короткий призрачный век. Стояла удивительная тишина, необычная для Петербурга, где любой час ночи, особенно летом, заполнен множеством звуков усталого мегаполиса.
У входа в приемный покой, терпеливо ожидая ее, мок Стасис.
— Я отвезу тебя домой.
Он осторожно взял ее ладонь и погладил, тепло и бережно. Анна чувствовала его мужской интерес, ей это нравилось. Но она боялась и не хотела дальнейшего сближения. И не только из-за не располагающих к лирическому настроению событий — смерти деда и жестокого фарса с захватом замка. Страшно разрушать с таким упорством когда-то выстроенную внутреннюю защиту — стеночку, отделившую ее душу от мучительной несостоятельности бывшей «большой любви». «Да и не время сейчас. Об этом я не буду думать сегодня — подумаю завтра». — Анна усмехнулась, поймав себя на цитате из «Унесенных ветром».
Неожиданно и очень вовремя зазвонил телефон. Нервничающий Шаховцев, узнав, что Воскобойникова уже определили в клинику, требовал немедленно отправляться в редакцию — ее выборгский сюжет через тридцать минут должен появиться в экстренном выпуске.
— Дом отменяется. — Анна вздохнула и попыталась сосредоточиться на предстоящей стремительной подготовке материала к эфиру. — Ты не мог бы подвезти меня на студию? Тут недалеко.
В теплом салоне машины она почувствовала, как промокла и продрогла. «Вдобавок ко всему прочему еще и заболею», — подумала она тоскливо. Закрыв глаза, Анна сосредоточилась на тексте будущего репортажа: слова уже выстраивались в законченные фразы, разноцветные осколки трагифарсной мозаики складывались в четкую картину происшедшего. Это маленькое шаманство увлекало — она искренне любила свою работу. Как жаль, что из-за Димкиного ранения не записали ни одного синхрона — так на профессиональном жаргоне называются небольшие интервью. Потихоньку проговаривая про себя, как бы пробуя на слух отдельные предложения, Анна не заметила дороги и вернулась в реальный мир лишь после того, как Стасис затормозил у студийного крыльца.
Извлеченные из багажника штатив и сумку с камерными причиндалами не получалось ухватить одной рукой — другой Анна крепко сжимала ручку телевизионной камеры, которую Димка велел беречь пуще девичьей чести и нигде, ни при каких условиях не оставлять дорогостоящий аппарат без присмотра. Пришлось попросить Стасиса задержаться. Опередив Анну, он распахнул перед ней дверь:
— Можно, я тебе позвоню?
— Конечно, — ответила она на ходу, протискивая увесистую камеру через турникет, — Спасибо тебе за все.
Со всей возможной прытью она вскарабкалась по лестнице на третий, «новостийный» этаж. На площадке уставшие и раздраженные незапланированным ночным бдением молча курили коллеги.
