«Пока ты ходил по шлюхам, позвонили с работы — там у них какой-то пожар…»
Б. О. вздрогнул, поднес записку к глазам.
«…пожар. Ах, извини, я совсем забыла, как ты реагируешь на это слово. Хотела сказать, что работы навалом. Где меня искать, ты, скорее всего, знаешь — я там частенько пряталась, когда ты ходил за мной следом».
Конечно, он знал — двухэтажный дом в Замоскворечье, в переулке, который он про себя сразу назвал Пьяным: шел переулок в глубь квартала от трамвайных путей так неровно и нетвердо, точно хлебнул лишнего. Сбоку к желтому дому примыкал крохотный палисадник с лавочкой и помпезной чугунной урной, в нем было очень уютно — оттого, скорее всего, что палисадник накрывала тень старого каштана.
Прошлой ночью Бася, кстати, вспоминала и каштан, и урну, и саму мастерскую, располагавшуюся на втором этаже. Когда-то дом был жилым, и в каждом из трех подъездов имелось по четыре просторных квартиры, но теперь в них размещались офисы со стальными дверями, кодовыми замками, решетками и прочими аксессуарами цивилизации, и только, наверное, в мастерской все сохранилось: двери с медными ручками, тяжелые оконные рамы с массивными шпингалетами, подпирающий потолок пенал камина.
Он спрашивал:
— А чем занимаются в этой мастерской люди?
И она отвечала:
— О-о-о, это сложное дело, они занимаются драматургией, но совершенно особой, площадной.
— Площадной?
— Ты помнишь, несколько лет назад был «Марш зверей»?
Он смутно помнил: по центральной улице торжественно двигалась странная, поразительно живописная колонна, и кого там только не было — кажется, весь зоопарк вышел на манифестацию: медведи, лошади, слоны, ослики, верблюды, собаки, — животные понуро тянулись в направлении Красной площади, намекая глазевшим на шествие зевакам: ребята, вы что-то перепутали, это мы — звери, зачем вы забираете от нас наше зверство?
— Да, симпатичная была демонстрация.
— Это мы ее делали. И массу других площадных спектаклей.
— Выходит, ты по профессии массовик-затейник?
— Что-то в этом духе…
В конце записки — число и подпись. Б. О. подсунул листок под пепельницу, налил кофе, потянулся за сахарницей, но рука зависла на полпути: он обратил внимание на число.
— Сорок дней? — неуверенно произнес он и добавил после долгой паузы: — Да, как раз сегодня.
Поднес чашку ко рту, глотнул — кофе совершенно остыл.
Значит, он достаточно долго просидел вот так, погрузившись в транс. Он медленно цедил кофе, не чувствуя вкуса, и смотрел в окно, где, вжавшись в угол подоконника, сидел нахохлившийся голубь, бессмысленно крутивший крохотными пуговичными глазами, — в механическом движении неживых каких-то, бутафорских глаз было что-то гипнотическое.
— Думаешь стоит поехать?
Голубь сунул голову под крыло.
— Это, брат, не выход, — мрачно откликнулся на жест голубя Б. О.
Он машинально допил кофе, потом тщательно брился, облачался в свой темный костюм, смотрел в окно: машина на месте, возле «ракушки», это хорошо. Он сполоснул чашку, не замечая, что слишком сильно пущенная пушистая струя подмачивает низко съехавший манжет рубашки.
* * *
Он долго выезжал из плотно забитого транспортом центра и очнулся от странного транса, который Охватил его под пустым взглядом голубя, только в районе Косино. Над головой висел рассеивавшийся мельчайшей пудрой дождь, а небо было шершаво, низко и серо, как будто выстелено асфальтом. Где находится могила, он в общих чертах себе представлял. Сразу по приезде в Москву он навел справки, выяснил нужный телефон и, представившись товарищем по работе, спросил, где Сашу искать. Тяжелый женский голос, медленно, как каменные глыбы, ворочая слова, подробно объяснил, где именно: по асфальту до поворота налево, там по тропке, вдоль металлического сетчатого забора, до старой сосны, на которой висит скворечник, вот под той сосной Саша и лежит, заблудиться трудно, в этом углу кладбища всего одна такая сосна.
Б. О. увидел сосну издали и двинулся, петляя между плотно сгрудившимися оградами, на этот ориентир, на ходу скользя взглядом по могильным камням, и в памяти невольно оседали высеченные на них фамилии.
За этим занятием он не заметил, как оказался поблизости от свежей ограды и увидел, что на этом окраинном участке кладбища, уютно накрытом шевелящимися тенями крон, он не в одиночестве. Остановился, хотел было повернуть назад, но было поздно. Нет, уйти уже не удастся.
Б. О. огляделся в поисках места, где можно было бы укрыться от взгляда женщины. Метрах в пятидесяти у старых могил с покосившимися крестами бродил неопределенного возраста человек в совершенно вылинявшем и настолько ветхом плаще, что он казался сшитым из прокисшего молока. Человек умещался в этом наряде целиком, от подбородка до пят, и потому такой маленькой, детской выглядела его голова с оттопыренными розовыми ушами. Следом за ним брела всклокоченная собака с голодными глазами.
Поздно, подумал Б. О., наткнувшись на взгляд женщины, сидевшей за оградой на маленькой лавочке.
Она выглядела моложе, чем он думал, — голос в телефонной трубке принадлежал глубокой старухе, а здесь сидела миниатюрная женщина лет пятидесяти с открытым лицом, ласковым и очень домашним, — наверное, она хорошая мать, подумал Б. О.
Она смотрела спокойно, пристально; в ее светлых глазах стояло выражение отрешенности — такое часто можно различить во взглядах женщин, сидящих у могил. Нет, уйти уже не удастся. Б. О. направился к ограде.
— А в скворечнике никто не живет, — неожиданно приветствовала его женщина. — Это Коля его повесил, муж Сашиной сестры, чтобы Саше веселей было. Когда птицы рядом, все не так одиноко, правда?
— Да, — с трудом произнес Б. О. — Не так.
— Вы ведь к Саше? — спросила она. — Сегодня сорок дней.
— Я знал его по работе.
— Это хорошо. — Она отвела взгляд. — Ах ты господи, забыла… — потянулась к хозяйственной сумке, висящей на столбике ограды. — Да вы проходите, проходите.
Он вошел в ограду и молча следил за тем, как она выкладывает на столик хлеб и колбасу, завернутые в салфетки, достает банку с маринованными патиссонами, огурец, лук, бутылку водки, стограммовые граненые стаканчики, несколько рыжих тонких свечек.
— Позвольте мне, — пришел он на помощь женщине, безуспешно пытавшейся неумелой рукой отвернуть пробку.
— Вот и хорошо, а я пока хлеб нарежу.
Она налила в стаканчик водки, накрыла его куском черного хлеба, слегка вдавила донышко в землю прямо напротив большой черно-белой фотографии, упрятанной в застекленную рамку.
— Ну вот, Саша… — Она зажгла свечку, утопила ее в землю, подержала согнутую ладонь у маленького, медленно набиравшего силу огонька. — Ну вот и хорошо.
