— Изначально. Теперь меня нанимает его сестра Сандра. Получается, я работаю на обоих.
— Но больше всего вас беспокоит Эмили Говард?
— Меня беспокоят все Говарды. Тут все связано, пока не пойму как. Я надеялся, что вы сможете мне помочь.
Мануэль взглянул на меня, кивнул и сел. Я рассказал ему об исчезновении Эмили, о порнофильмах, ее отношениях с кузеном Джонатаном и Дэвидом Брэди. Когда я замолчал, он немного посидел молча, потом покачал головой:
— Я не могу рассказать вам ничего, чего бы она вам уже не сказала.
— Но вы могли бы сказать, что вы думаете.
Дэвид Мануэль покачал головой из стороны в сторону, как бы взвешивая свои варианты.
— Я полагаю, Эмили играет роль. И это не мешает ей злиться на своих родителей. А причин для этой злости может быть много.
— Может ли одной из причин быть сексуальное насилие?
Мануэль промолчал, и я продолжил:
— Ее тетя рассказала мне, что мать Эмили ребенком изнасиловали. Она определенно относилась к дочери как к сопернице, когда дело доходило до секса. И то, что Эмили позволила себя фотографировать во время секса… Видите ли, мне приходилось иметь дело с девушками, которые ушли в тот мир. Можно сказать, что вся порноиндустрия основана на группе озлобленных, изнасилованных женщин, которые, как вы сказали, «играют роль». И мы не обращаем внимания на их боль и делаем вид, что верим им, когда они утверждают, что хотят вернуть себе украденный у них контроль, и они имеют на это право. Их унизили еще в детстве, и мы участвуем в дальнейшем унижении этих сбитых с толку, изуродованных морально взрослых; мы напоминаем санитаров в психушке, насилуя пациентов снова и снова, одновременно утверждая, что присматриваем за ними.
— Да вы моралист, мистер Лоу.
— А вы разве нет? Или вы об этом тоже не можете говорить? Эмили Говард подвергалась сексуальному насилию в детстве?
— Я не знаю, и это правда.
— А вы знаете, что она думала?
— Это уж я точно не могу вам сказать.
— Дело ведь серьезное.
— И, уверяю вас, я отношусь к нему серьезно. Я намереваюсь поговорить с Эмили как можно скорее. В зависимости от того, чем она сочтет нужным со мной поделиться…
— Как насчет Джонатана?
Мануэль закрыл ладошкой рот, затем быстро убрал руку — сознательное или неосознанное копирование навязчивого жеста Джонатана О'Коннора.
— Я бы сказал, в течение долгого периода в ирландских семьях дети, подвергавшиеся насилию и этого избежавшие, почти ничем не отличались друг от друга. Они проявляют одинаковые симптомы и уязвимость. Поэтому очень опасно для врача, когда ребенок — вы понимаете, я говорю о взрослых детях, об отношениях между родителями и ребенком — рассказывает о насилии в прошлом, автоматически считать рассказ соответствующим действительности. Или, наоборот, верить чьим либо настойчивым утверждениям, что ничего подобного не происходило, особенно если вы уже узнали у ребенка, что насилие наверняка имело место.
— Почему? Почему люди хотят думать, что их совратили, хотя этого не происходило? Зачем им все отрицать, если подобное случалось?
Дэвид Мануэль снял очки и протер их углом льняной рубашки.
— Я думаю, это проистекает из… культурного наследия этой страны, наследия глубокой никчемности, заложенной в человеке и передающейся из поколения в поколение. Человек, передающий страдания другому, как говорил Ларкин. Англичане уверяли нас, что быть ирландцем значило принадлежать к низшей расе. Католическая церковь насаждала страх и стыд, причем не только относительно секса, но и относительно всего, составлявшего наше существование: работай и молись, молись и работай. Разумеется, нищета, история нашей нищеты, сыграла свою роль в ощущении нашей значимости, ощущении себя как личности. Католики и «болотные жители», сменившие британцев, набожные дураки, ростовщики и фанаты ирландского языка, уверявшие нас, что мы не могли все рассчитывать просуществовать в собственной стране, затем посодействовали тому, что половина из нас эмигрировала. Наши родители и деды оставили нам одно и то же заклинание: мы ничего не стоим, поэтому заслуживаем еще меньшего. Теперь, разумеется, у нас есть деньги и церковь потеряла свою власть, но мы продолжаем прятаться за ложью, настаивать, что ничего плохого не случилось, мы сознательно живем в алкогольном тумане, все отрицая. «Мы теперь замечательны», — смеемся мы, демонстрируя наше легендарное чувство юмора. Но мы не в состоянии стряхнуть то… что католическая церковь называет «структурой» в своем учении. «Ты не можешь от этого избавиться, это наша составляющая».
Я не был уверен, что уловил все, что Мануэль сказал, но кивнул.
— Никогда не подумал бы, что Ларкин наиболее вдохновляющий кандидат в терапевты, — сказал я.
— Это зависит от того, кого вы считаете терапевтом, — возразил Мануэль. — Люди полагают, что психотерапевты занимаются только выуживанием сведений насчет того, что делали с вами ваши родители, затем обвиняют их в этом и благодушно восхищаются собой.
— Но разве не в этом их цель? Я смотрю, у вас тут много книг Эллис Миллер на полке. У Эмили тоже несколько ее книг в спальне. Разве это не ее почерк? Во всем виноваты мама с папой? Каждый ребенок — искалеченный ребенок?
— Да, конечно, и некоторым образом она права. Но это не значит, что родителей следует винить.
— Вы говорите загадками. Или кого-то обвиняют, или нет.
— Теперь вы рассуждаете как коп. Послушайте, что касается Говардов, я думаю… Я думаю, что, если вы хотите понять, что происходит в этой семье, вам стоит заглянуть в прошлое, мистер Лоу. Дело не в том, что́ Эмили и ее кузен делали на прошлой неделе или в прошлом году. Дело в том, что случилось двадцать, тридцать лет назад.
— Эмили об этом с вами говорила?
— Как я уже заметил, мне нужно поговорить с Эмили. Если она согласится с тем, о чем я попрошу… тогда с кем мне говорить, с вами или с полицией?
— Поговорите со мной. Я не просто коп. Полицию интересует только убийца.
— А что интересует вас, мистер Лоу?
— Ну, убийца меня тоже интересует. Но больше всего меня интересует правда.
Я не знал, что и думать о Дэвиде Мануэле: с одной стороны, своими сложными теориями и историческими оправданиями того, почему ирландцы являются самой несчастной нацией на земле, он напомнил мне репортера воскресной газеты; с другой стороны — мне казалось, он хочет помочь и искренне беспокоится об Эмили Говард. Я выпил кофе в Рейнлафе, в одном из неудобных маленьких кафе с металлическими столиками и высокими стульями у стойки, поставленными слишком близко друг к другу. Среди обслуживающего персонала не было ирландцев. Дэвид Мануэль нашел бы что сказать о коллективной психике, мешающей работать в кафе, — постколониальный комплекс превосходства, не позволяющий нам обслуживать людей, хотя он не подразумевал, возможно, оскорбительного к ним отношения. Вне зависимости от причины все, что ни делается, к лучшему: европейская обслуга оказалась дружелюбной и приятной и не заставляла вас испытывать вину за то, что своим заказом вы отрываете ее от таких важных дел, как рассылка посланий знакомым и закатывание глаз. Я полистал оставшиеся газеты. Мое внимание привлекли две вещи: статья-продолжение о случае совращения ребенка в местном приходе. В ней повествовалось о том, как, раз за разом, когда подобные обвинения предъявлялись священникам, местное общество автоматом смыкало ряды, становясь на стороне священника против его обвинителей, обливая их презрением за их решимость высказаться. В другой газете мне попалась статья об акушерах и гинекологах, многие годы проработавших в больницах, связанных католическими этическими принципами, и удалявших матку женщинам, у которых могли быть осложнения при беременности; стерилизация запрещалась католической этикой, поэтому удаление матки казалось предпочтительнее. Там также описывалась практика, называемая симфизиотомией, заключавшаяся в сломе и расширении таза у женщин, которым могло понадобиться повторное кесарево сечение. Кесарево сечение противоречило католическим законам, однако считалось в прошлом очень рискованной процедурой, и существовала опасность, что женщины, не желавшие рисковать, прибегали к противозачаточным средствам или стерилизации. На практике эта симфизиотомия приводила к инвалидности и постоянным проблемам с желудком и почками. Те же, кто после этого рисковал родить, зачастую оказывались прикованными к постели. Это варварство предписывалось церковью, но проводилось в жизнь с большим энтузиазмом многочисленными последователями.
