Поборники насилия. Не существует такой отдельной категории. Каждый из нас — террорист. Каждый носит в сердце оружие. Большинство никогда не пускает его в ход, но только потому, что перед ними не стоит достаточно большой цели. Чтобы стать наемным убийцей, большинству не хватает разума и мужества.
Стремление человека к тому, чтобы наводить ужас, воистину безгранично. В Англии и даже здесь, в Италии, колыбели мировой цивилизации, охотятся на лис и швыряют живых детенышей собакам, чтобы насладиться, до громкой пульсации в жилах, видом крови, воплями боли, содроганиями агонии. Шведы подрезают сухожилия волкам. Американцы вырезают внутренности живым гремучим змеям. Страсть к насилию — врожденное качество биологического рода homo. Уж я-то знаю. Ведь я человек.
Нет никакой разницы между псевдовинтовкой Симонова в руке у борца за свободу, моим перелицованным «Сочими» в чемоданчике у юного существа и карабином «М-16» в руках у американского десантника.
Люди приемлют насилие. На телеэкране персонажи умирают от пули, от удара кулака положительного героя — так, будто каждый продюсер — перст длани Божьей. Насильственная смерть превратилась в обыденное зрелище. Когда пьянчужка умирает в канаве от перепоя или старик в богадельне от рака, это событие больше уже не привлекает широкого внимания. Родственники поскорбят, покудахчут довольными курицами — благодарные за то, что усопшему не пришлось долго мучиться. Достойная смерть — вот чего они желают и для него, и для себя. А при этом посмотрите, как водители тянут шею, увидев аварию на шоссе, как толпы зевак скапливаются у железнодорожных путей, где поезд сошел с рельсов, как люди едут поглазеть на то место, где разбился самолет, в котором погибли какие-то бедолаги.
Жестокость наших законов: люди признают насилие, если оно легитимизировано властью, признают его как способ свершения правосудия. Некоторым людям, целым классам людей — ниггерам, иммигрантам, кафирам, недобиткам и недоумкам, — насилие вроде как даже и полагается, вне зависимости от того, кто стоит у власти, кто им распоряжается. Так было всегда. И всегда будет.
Я — представитель этого класса, один из тех, кого могут подстрелить во имя мира на земле. Я — жертва во имя. И я, и мой посетитель, с которым мы снова встретимся через несколько дней.
Государство монополизировало насилие, как монополизировало почтовую службу и сбор пошлин. Платя налоги, мы оплачиваем насилие и живем под его защитой.
Вернее, так живет большинство людей. Но не я. Я не плачу налогов. Обо мне никто не знает. У меня нет длинных, грациозных яхт, стоящих в лучших яхт-клубах.
Я живу по правилу Малькольма Икса: я миролюбивый, любезный, законопослушный, я ко всем отношусь с уважением. Но если кто-нибудь коснется меня без спроса, я отправлю его на кладбище.
Это нужно хотя бы кратко, но пояснить — иначе вы заклеймите меня лжецом. Я подчиняюсь одному закону: закону естественной справедливости. Я защищаю единственный мир: мир, полный покоя.
Я сижу во второй спальне, из проигрывателя все время льется тихая мелодия — например, Пахельбель, — я работаю над муфтами, вытачивая их из кусков стальной шестеренки, и при этом размышляю о насильственной смерти, размышляю о яде, которым убивают только трусы, размышляю об Италии, в которой и изобрели отравления.
Древние римляне усовершенствовали искусство отравления, а Римско-католическая церковь довела его до совершенства. Одной из искуснейших отравительниц была Ливия, жена императора Августа: она отправила на тот свет половину своего семейства. В Древнем Риме существовала целая гильдия отравителей, но настоящими профессионалами были папы и кардиналы.
Умертвить пулей — благородно. Умертвить ядом — отнюдь: это извращенная смерть. Она порождается извращением, злыми кознями коварного и безжалостного сердца. Истинное профессиональное убийство не предполагает личной ненависти к жертве, и тем не менее убийца — активный участник процесса. Отравление всегда сопряжено с неприязнью и завистью и, соответственно, замешано на ненависти, но убийца просто дает жертве яд и смывается, не присутствуя на встрече со смертью.
Я всегда усматривал злую иронию в том, что именно Ватикан так широко пользовался ядами — как растительными, так и животными.
Первый убиенный папа, Иоанн VIII, был отравлен в 882 году: травили его собственные же соратники, но они были жалкими недоучками и в конце концов вынуждены были забить его дубинками. Так что, строго говоря, они не были отравителями в чистом виде, поскольку, пусть и не по доброй воле, сыграли в убийстве активную роль.
Спустя десять лет был отравлен Формоза; его преемник Стефан VII совершил беспрецедентный для убийцы акт жестокости — велел эксгумировать тело, произвести над ним обряд отлучения от церкви, расчленить и проволочь по улицам Рима, а потом сбросить в Тибр, как мешок бытового мусора, как содержимое ночного горшка. Выводы можете делать сами: отравителями движет ненависть, убийцами с оружием в руках — убеждения и любовь к справедливости, поступательный ход истории.
На этом дело не кончилось. Иоанна X отравила дочь его любовницы; сходным образом отправились на тот свет Иоанн XIV, Бенедикт VI, Климент II и Сильвестр II. Бенедикт XI вкусил засахаренных фиг — только в сахар было подмешано толченое стекло. Павел II откушал отравленного арбуза. Александр VI выпил вина, приправленного мышьяком, — которое предназначалось его врагу. Сколь сладка справедливость! Тело его почернело, язык потемнел, подобно сатанинскому, и распух, заполнив рот до краев. Газы вырывались из всех отверстий, а потом, говорят, пришлось прыгать на его животе, чтобы затолкать тело в гроб.
Как все это, видимо, было отвратительно. Деяния, совершавшиеся из ненависти и алчности. Настоящий наемный убийца никогда бы так не поступил. Подобная смерть знаменует собой надир человеческих способностей. Это не по моей части.
Я собрался на экскурсию в горы и приготовил снедь для пикника: бутылку «фраскати», вынутого из холодильника и помещенного в специальный пакет со льдом, из тех, в которых виноторговцы рассылают свой товар; буханку деревенского хлеба; пятьдесят граммов пекорино; сто граммов проскутто; маленькую баночку черных оливок; два апельсина и термос черного сладкого кофе. Все это сложено в большой рюкзак, вместе с портативным биноклем, альбомом для набросков, с карандашами и лупой. Во втором рюкзаке находится все остальное.
Провожая меня, синьора Праска спросила, собираюсь ли я рисовать новых бабочек. Нет, ответил я. Я еду на высокогорье рисовать цветы, с которых бабочки собирают пыльцу. Я поведал ей, что одна люксембургская галерея заказала мне серию — бабочки на цветах. Как выглядят бабочки, я знаю. А как цветы — нет.
— Sta attento![52]— так прозвучало ее последнее напутствие, когда я уже закрывал калитку.
Дорогая синьора Праска, я намерен соблюдать осторожность каждую секунду, от пробуждения до отхода ко сну. Величайшую осторожность. Как всегда. Только поэтому я до сих пор и жив.
