— Я сейчас кому-то покажу лапшу! И макароны, и спагетти в придачу! Всю кухню мне засрали! А окорок где? Я спрашиваю, где окорок? Нету его! Сперли! Вместе с хреном!.. Я понимаю еще мясо, — чуть тише произнес заведующий и обречено покачал головой, — но зачем им хрен понадобился, никак в толк не возьму. Целую трехлитровую банку стащили. Свежайшего. Сам тер! Теперь-то где достану? Окорок ладно, у Луки можно половину кабаньей туши занять. Но вот хрен!
— Не переживай так. Я у Нюры попрошу. Мне не откажет — в бабкином погребе целая полка с хреном. Правда, прошлогодним. Зато забористый будет… Ты бы опустил ружье? — на всякий случай попросил Гаврилюка инженер.
— Ладно уж. Вечером-то приходи, не забудь, — нарочито нелюбезным тоном напомнил Гаврилюк. — И стервеца своего приводи, если хочешь.
— Я-то хочу, да вот Хануман не согласится. Теперь особенно. Сам знаешь, он стыдится собственных проказ. Хотя от этого безобразий его меньше не становится, — сокрушенно покачал головой инженер. — Пойду-ка я в чайную, а потом завалюсь спать. Ты уж извини, что так вышло.
— И хрен с ним. Правда, хрен как раз и жалко. Но «окорок с ним» не звучит, — посетовал на жизнь Гаврилюк.
— Не звучит, — согласился Яромир.
По пути в «Эрмитаж» он как-то неожиданно жалостливо подумал о Ханумане. Сидит себе в одиночестве целыми днями на крыше или гуляет в лабиринте. Только репейниковые монстры ему в компанию не годятся, как однажды признался инженеру Царь Обезьян, да и откровенно побаиваются. А по ночам, когда нет дежурства, забирается в сторожку, словно пес в пустую конуру. Тоскливо, наверное, ему там. Хануман, он вообще-то малый общительный.
Однако даже при самых заманчивых обещаниях, вроде знакомства с водителем молоковоза Колей-«тикай-отседова», вытащить Ханумана в город не удавалось. Хотя Яромир видел, более всего Царю Обезьян хочется именно жить с людьми. Но, то ли от гордости, то ли согласно некоему кодексу поведения, Царь Обезьян уговорить себя не позволял. Грустил в уединении, оттого часто безобразничал, будто напоминал горожанам о собственном существовании, и все равно любые приглашения оставлял без внимания. Особенно участились они в последнее время, когда разнесся слух о невиданной дружбе между новым сторожем и посторонним иммигрантом из города Девяти Рек.
Хануман обитал на заводской крыше уже без малого три года, но, кроме Яромира, никто до сих пор всерьез не обращал на него внимания. Инженер иногда про себя поносил почем зря предшественника своего Доктора. Буддист вшивый, кришнаит недоделанный, книжек начитался, умные слова произносит, пудрит бабам мозги цитатами из «Рамаяны» и путешествия Сюань-цзяня, а при нем проживал Хануман, словно сирота-подкидыш, жалко, видите ли, было этому «человеку разумному» сказать по-соседски Царю Обезьян доброе слово. Дабы не уронить достоинство. А жрать и пить на халяву — это, стало быть, делает Доктору честь? Надо купить Хануману радиоприемник, а еще лучше магнитофон или даже CD-плеер — постановил для себя инженер. Пусть слушает местную станцию или музыку, к примеру, Глинки. Все веселей.
У газетного стенда Яромир по обыкновению задержался. Чего там новенького? «Время не резиновое!», как и всегда от 1 апреля 2000 года, на первой полосе извещало о предстоящем торжестве. Здравица «Долгой жизни директору кладбища!», а ниже приглашались все желающие во двор дома номер четыре по Учетному переулку, дабы поздравить именинника. Для самых совестливых публиковалось благотворительное предложение пополнить запасы к застолью из собственных карманов и погребов. На последней полосе инженер нашел и свою сатирическую заметку с кустарно выполненной карикатурой (он все же более чертежник, чем иллюстратор). Во всей черно-белой красе представлен был им старший дворник Мефодий Платонович, расхристанный и буйный, строящий из-за забора рожи сонному хряку Мавритану. Подпись гласила «гусь свинье не товарищ», причем, если судить по высокомерно-равнодушному виду хряка, под свиньей разумелся отнюдь не он. На заднем плане легким намеком был нанесен контур распивочной «Мухи дохнут!», из коей вытекали мутные заретушированные потоки, призванные изображать водочное море разливанное.
Далее шел волнительный текст-обращение к местному населению выступить против попустительского отношения Луки Раблезиановича к своим клиентам и требованием прекратить спаивание городских должностных лиц. Особенно тех, на ком лежит чистоплотное обслуживание улиц. Статейка была писана по слезной просьбе бабки Матрены, замучившейся всякий раз увещевать пьяницу дворника и выводить из психического стресса хряка Мавритана.
Попив чайку в «Эрмитаже» и чуть ли не насильно всучив бабке шесть рублей за прибор и баранки, Яромир отправился восвояси. Конечно, не преминув пройти мимо зеленого забора по Гусарскому переулку. Увидал отдернувшуюся занавеску в окошке мезонина и тонкую девичью руку, промелькнувшую в свете лампы. Майя как бы здоровалась с ним. И так каждое утро, когда инженер шел с дежурства. На большее он и не претендовал, памятуя о непростых отношениях с Нюшкой, отделаться от которой не было у инженера никакой возможности. Все равно, что отдирать с мясом болотную пиявку, так же больно, как и противно. Тем паче весь город знал, правда, нисколечко не порицал и не удивлялся. Будто бы отношения всякого сторожа, и допрежь Яромира, с «охочей до мужеского пола» бабкиной сестрицей случались в порядке вещей, и даже входили в комплект предоставляемых постояльцам услуг. С Майей инженеру доводилось встречаться лишь на танцах в «Ротонде», да еще изредка у забора, когда «гуслицкий разбойник» папаня бывал не слишком пьян и не хватался за лопату против кого ни попадя. Надежды инженера, связанные с девушкой его мечты, существенно за это время не продвинулись к своему воплощению. Найти-то Яромир нашел, однако находка оказалась явно не по принадлежности, как то и предрекал однажды Гаврилюк. Дальше бесед на темы возвышенные и романтические под надзором Авдотьи, оказавшейся исключительно зоркой мамашей, дело не пошло, даже танцевали при медленных танцах в клубе они по-прежнему на «пионерском» расстоянии друг от друга. А после закрытия «Ротонды» Майя словно бы улетучивалась неведомо куда, и проводить ее до пресловутого зеленого забора у Яромира ни разу не получилось. Но инженер терпеливо ждал своего часа, дабы объясниться, как полагается, с полными серьезности намерениями, хотя бы и просить руки девушки у «гуслицкого разбойника» Васьки, продолжавшего с регулярной настойчивостью закладывать в «Мухах» банные веники и шайки.
Без Майи и жизнь ему получалась не в жизнь. Яромир то ли напридумывал себе, то ли это и было так на самом деле. Если бы его нежданно спросил человек посторонний, что же особенного в этой девушке, или попытался узнать, к примеру, ее словесное описание, Яромир вряд ли смог бы ответить. Все те же выражения «воздушная» и «прекрасная» пришли бы ему на язык, но инженер не имел понятия ни о цвете ее глаз, ни о форме лица, ни даже была ли девушка Майя нежной блондинкой или жгучей брюнеткой.
Он постоял еще немного у забора, как бы вопрошая его зеленый издевательский цвет на предмет смысла бытия, потом пошел неторопливо прочь. Под ногами его, в такт шагам, с привычно-неприятным скрипучим шумом, ломалась тонкая наледь замерзших за ночь мелких лужиц. По расчетам Яромира, на дворе стоял уж декабрь, дело вообще шло к новогодним торжествам, а в погодном отношении никаких перемен в городе Дорог не ощущалось. Хотя вне города сезонные времена шли своим чередом. Особенно наглядно это было видно при посещении буфетного хозяйства Морфея Ипатьевича Двудомного, куда инженер давно уж протоптал дорожку по гостеприимному приглашению станционного смотрителя. Так, из огромного витринного окна, восседая на мягком диване, когда в компании Евграфа Павловича, когда бабкиного соседа Ермолаева-Белецкого, начальника здешнего почтового отделения и по совместительству местного библиотекаря, инженер наблюдал удивительную картину. Вечно желтушные осенние лопухи у перрона; и ряд осинок, дразнящихся багряной дрожью редкой листвы, несет караул у входа на станцию. А сразу за вокзалом, будто кто провел черту, — белый, заснеженный лист картофельного поля, чистый, как тетрадь прогульщика. И у «Любушки» та же история, и у заводской стены, что противоположна городу. И, конечно, за кладбищем Гаврилюка простиралась замерзшая целинная пустыня. Тот же Коля-«тикай-отседова», привозя субботнее молоко, ругался. Летом холодно, зимой жарко, потому и вынужден держать в запасе под сиденьем сменную верхнюю одежу. В городе Дорог одна на все времена погода. Когда дождичек с небес, когда тучки, редко солнышко, сонная тихая осень, да иней, да наледь мелких ночных лужиц.
