— Was tun Sie hier?[18]
Услышав голос, Логан обернулась. Слова были произнесены по-немецки, но она уловила раздражение.
— Меер, познакомься, это доктор Ребекка Кутхер, мать Николаса. Ребекка, это дочь Джереми Логана, — сказал по-английски Себастьян, обращаясь к своей бывшей жене.
Несмотря на гнев, плотно сжавший губы и сверкнувший в глазах, Ребекка была очень красивой. Она покачала головой, тряхнув светлыми кудрями.
— Себастьян, мне казалось, я все сказала по телефону. — Она говорила с британским акцентом. — Извините, — обратилась она к Меер, — но посторонние мешают тому курсу лечения, который проходит мой сын.
Логан не могла смотреть на боль, исказившую ее лицо и напомнившую ей чувства, что испытывала ее собственная мать.
— Я вовсе не хотела мешать вам и вашему сыну, — поспешно промолвила Меер. — Позвольте мне подождать в коридоре. — Она повернулась к Себастьяну: — Я не хочу портить вашу встречу с сыном.
— Нет, Меер, пожалуйста, я хочу, чтобы ты немного побыла с Николасом. — Затем Отто обратился к Ребекке: — Все остальное не помогло. Почему бы не разрешить ей провести с ним несколько минут? Быть может, ее осенит какая-то мысль. Она сама побывала там, где сейчас Николас.
Бормотание мальчика стало громче, превратилось в монотонный гул. Повернувшись к сыну, Ребекка долго смотрела на него, затем заговорила с бывшим мужем:
— Нечестно давить на меня в этом вопросе. Пожалуйста, не задерживайтесь долго.
Как только за бывшей женой бесшумно закрылась дверь, Себастьян присел на корточки перед сыном и принялся что-то ему нашептывать. Николас никак не отреагировал на отца, но Себастьян не сдавался, гладил сына по голове, улыбался — у него на лице застыла смесь любви и отчаяния. При виде этой картины у Меер разрывалось сердце.
Большие глаза Николаса были наполнены тревогой и болью, словно он видел жестокие сражения, кровопролитные войны. Словно был свидетелем ужасов, потрясших его до глубины души. Мальчик не смотрел прямо на отца, но все-таки подался к нему; на каком-то подсознательном уровне он жаждал того, что предлагал ему Себастьян.
— Вот так сейчас живет мой сын.
Меер не могла сказать, что Себастьян имел в виду: окружающую обстановку или психическое состояние ребенка.
— И как долго это продолжается?
— Около двух месяцев. Сначала Ребекка занималась с ним дома, хотя это было очень трудно, потом… — Скривившись в ярости, рот Себастьяна затем выпрямился в тонкую гневную линию. — Но Николас погружался в это все глубже и глубже, и в конце концов стало очевидно, что ему нужен постоянный уход. — Себастьян осекся, потом вздохнул и продолжал: — Я был готов забрать его к себе домой и обеспечить необходимый уход, но Ребекка настояла на том, что правильным решением будет клиника, и остальные врачи, разумеется, ее поддержали. Поскольку она состоит здесь в штате, ей удалось договориться, что Николас останется здесь до тех пор, пока не понадобится место, а поскольку в настоящее время восемьдесят процентов пациентов психиатрического отделения лечатся амбулаторно, маловероятно, что ему когда-нибудь придется освободить палату.
При упоминании о палате Меер оторвала взгляд от сына Себастьяна и осмотрелась вокруг. Ее взгляд остановился на стопке рисунков, про которые говорил Себастьян, и только теперь до нее дошел весь ужас того, что они собой представляли. На всех листах было одно и то же одноцветное изображение, выполненное рукой ребенка черным, серым или коричневым карандашом. Ни разу не был использован ни один яркий цвет. А рядом с этими бумагами стояли три глиняных бюста. Все рисунки и скульптуры изображали одно и то же: лицо маленького мальчика, не Николаса, совершенно другое, с живыми, округлившимися от ужаса глазами и ртом, широко раскрытым в беззвучном крике.
— Николас, тебе грустно быть весь день с этим мальчиком? — спросила Меер.
Мальчик ничего не ответил.
— Он говорит по-английски? — спросила она у Себастьяна.
— Да, по крайней мере, говорил до всего этого. Мать Ребекки — англичанка, а отец — немец. Раньше Николас проводил каждое лето у ее родителей в графстве Суррей.
— Николас, я считаю, что ты очень хорошо рисуешь, — снова попробовала Меер.
Теперь мальчик раскачивался на стуле взад и вперед, продолжая бормотать слова, разобрать которые Меер не могла.
— Вы знаете, что он говорит?
Себастьян угрюмо кивнул.
— Да. Ребекка приглашала одну женщину, умеющую читать по губам. На идише это называется «давнен». Наш сын читает иудейскую молитву по умершим.
— А вы…
Он понял, что она хочет спросить, не дослушав до конца.
— Нет, ни я, ни Ребекка не иудеи. Насколько нам известно, Николас ни разу в жизни не был в синагоге. В Вене не такая уж многочисленная еврейская община.
Меер знала Себастьяна не настолько хорошо, но по тому, как он поджал губы, она догадалась, что он о чем-то умалчивает.
— Николас? — подсела к мальчику Меер. — Я знаю, что это такое — вспоминать людей, с которыми никогда не встречался, и места, где никогда не бывал. Тебе все это кажется таким настоящим, но никто, кроме тебя, их не слышит и не видит. И с тобой происходит то же самое?
Она подождала ответ, но Николас не обращал на нее внимания, продолжая напевать себе под нос. Молодая женщина была тронута тем, сколько горя звучало в произносимых им звуках.
— Если хочешь, я могу рассказать про маленькую девочку, существовавшую у меня в голове… так же, как у тебя — живет этот мальчик. Вот только я не могла ее нарисовать. Она играла на пианино, и я все пыталась воспроизвести ту мелодию. Я ее почти слышала. Почти. Но повторить так и не смогла.
Меер удивилась, насколько просто ей рассказывать о своем прошлом этому молчаливому мальчику, чье сознание, похоже, застряло в другом времени и месте. Эйнштейн сказал: «Действительность — это лишь иллюзия, хотя и очень навязчивая». Логан всегда считала себя живым доказательством обратного. Иллюзия уже давно стала для нее реальностью. То же самое, судя по всему, происходило и с Николасом. Меер еще несколько минут рассказывала ему, как она боялась этих видений, как не могла найти пределы терзавшего ее ужаса.
— Мои родители тоже не знали, как быть. — Постаравшись придать своему голосу легкость, она шепотом добавила: — Ты думаешь, когда-нибудь они поймут, как сильно на тебя давили, да?
По-прежнему никакого ответа.
— Я могла бы тебе подпевать, если бы ты пел чуть погромче, чтобы я уловила мелодию.
Наконец, осознав, что даже если мальчик ее слышит, то все равно не слушает, Меер встала, провела ладонью ему по голове, приглаживая волосы, и тихо попрощалась:
— Если хочешь, чтобы я вернулась, я обязательно приду еще раз. Мне было бы гораздо легче, если бы рядом был человек, понимающий мои чувства и то, как это ужасно.
