Книга Похороните меня за плинтусом - Павел Санаев

Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 52

— …и привез меня, Вера Петровна, в девятиметровуюкомнату, — говорила она Светочкиной маме. — Четырнадцать лет мы тамжили, пока квартиру не получили. Мука, Вера Петровна, с тугодумом жить! Япытливая была, все хотела узнать, все мне было интересно. Сколько просила его:«Давай в музей сходим, на выставку». Нет. То времени у него нет, то устал, аодна куда я пойду — чужой город. Только на спектакли его мхатовские и ходила.Правда, было что посмотреть, МХАТ тогда славился, но скоро и туда отходилась —Алешенька родился.

Бабушка высморкалась в полотенце и продолжала:

— И знаете, есть мужики, которые недалекие, но в бытухозяйственные. Этот во всем леномыслящий был. Через дорогу мебельный магазин,можно было нормальную мебель купить. И деньги были! Нет. Пришел к соседям,пожаловался: «Вот жену привез, мебель надо какую-то покупать». Соседи ему: «Таккупите у нас диван». Он купил, припер с чердака в комнату. Я смотрю, что такое— чешусь вся… Клопы! Я их и кипятком шпарила, и еще чем-то травила, еле вывела.И так всю жизнь: все дерьмо, какое где продавалось, ему впихивали! Продавцы,наверно, свистели друг другу — вон олух идет! Потом уже, когда на этой квартирежили, привез мебель из Германии. В Москве за рубли любая мебель была. Так онтратил валюту, платил за перевозку, да еще год она стояла на каком-то складе,пока мы квартиру получали. И была бы мебель, а то саркофаги дубовые, до сих порпривыкнуть к ним не могу… Да, это здесь уже, на «Аэропорте». А та комната быларядом с улицей Горького. Девять метров. Четырнадцать лет в этой душегубке жили.И ладно бы вдвоем и с ребенком — так то сестра его приезжала из Тулы по делам,у нас останавливалась, то племянница, то брат… Конечно, коммунальная! Соседибыли Розальские. Розальский этот тоже с Сеней в театре работал, только заслуженныйбыл. Они втроем в двух комнатах жили по двадцать восемь метров. Мы с нимидоговаривались, кто будет квартиру убирать, так они заявляли: «Вы должныубирать в три раза больше, потому что к вам родственники приезжают толпами».Сидим, пьем чай с гостями, вваливается без стука жена его: «Нина, от вас кто-тоходил в туалет, накапали на пол! Пойдите затрите!» А от нас и не выходил никто!Но пошла, затерла. Вот так, Вера Петровна, мечтала стать актрисой, сталасекретаршей, а потом домохозяйкой. Ничего карьера? Сидела только с этимостолопом, роли долбила. Он свою никак не выучит, а я уже за всех наизусть — иза Чацкого, и за царя Бориса, и за черта в ступе. Вот все мое актерство.

А потом война началась. Москву бомбить начали, весь еготеатр отправлялся в эвакуацию в Алма-Ату, а он в Борисоглебск уезжал в каких-токиносборниках военных сниматься. И говорит мне: «Поедешь с ребенком в Алма-Ату,я приеду потом». На коленях молила: «Не надо, Сенечка! В доме подвал, отбомбежки есть куда прятаться. Я тебя дождусь, вместе поедем!» Ударил кулаком постолу: «Я решил, и так будет!» Характер проявить решил! Тряпки слабовольныевсегда самоутверждаться любят. В теплушках везли нас в эту Алма-Ату, какскотину. Приехали, а мне места жить не дают — я же не в штате. Поселили в каком-топодвале с земляным полом, холодным, как лед. Я там себе и придатки застудила, ивсе на свете. А потом и оттуда выпихивать стали, потому что уборщице какой-томеста не хватило. Я говорю: «Куда мне идти, я же с ребенком годовалым!» «Ну разс ребенком, — говорят, — поживи пока». Милость оказали, в подвалеоставили! И тут Алешенька заболел… Какой мальчик был, Вера Петровна, какоедите! Чуть больше года — разговаривал уже! Светленький, личико кукольное, глазагромадные серо-голубые. Любила его так, что дыхание замирало. И вот он в этомподвале заболел дифтеритом с корью, и в легком нарыв — абсцесс. Врач сразусказал: он не выживет. Обливалась слезами над ним, а он говорит мне: «Не плачь,мама, я не умру. Не плачь». Кашляет, задыхается и меня утешает. Бывают разветакие дети на свете?! На следующий день умер… Сама несла на кладбище на руках,сама хоронила. А раз ребенка нет больше, из подвала того меня выперли, далиуборщице место. Переночевала ночь в каком-то общежитии под кроватью, решилаехать в Борисоглебск к Сене.

Продала все вещи свои на базаре, все, что от Алешенькиосталось: рейтузики, кофточки. Купила на все деньги чемодан водки. Она вАлма-Ате дешевая была, и мне посоветовали так сделать, чтобы в Борисоглебскепродавать ее потом, менять на еду, на хлеб. Осталось в кармане сто пятьдесятрублей, поехала. От этого чемодана, от тяжести порвала себе все внутри,началось кровотечение. А Сеня в Борисоглебске колхозом жил. Он, два друга его идве какие-то курвы сняли вместе две комнаты. Там одна Валька лезла на него, ноон, как мне потом сказали, отвадил ее, и она с Виталием таким стала жить, аСеня один. Тут я с чемоданом водки и притащилась, кровью исходя. Валькасказала, что в Борисоглебске есть хороший гинеколог, она мне может устроитьприем, будет стоить сто рублей. А у меня были последние сто пятьдесят.Водку-то, конечно, всем колхозом выжрали, продать я ничего не успела. Пришла кэтому врачу, он меня посмотрел, спросил: «У вас есть дети?» А я только что сынапохоронила!!! «Так вот, — говорит, — у вас больше никогда не будетдетей». Двадцать три года мне, Вера Петровна, и, похоронив сына, такоеуслышать! Потом — понадеялась на его слова — забеременела сволочью этой —дочерью. Но это в Москве уже после войны.

Дочь родила, пошла опять к гинекологу, мне там сказали, чтотеперь уж точно детей не будет. А сволочь эта болела не переставая, и понятно,как я над ней тряслась. В пять лет желтуха инфекционная. Подобрала во дворекусок сахара — и в рот. А по двору крысы бегали с нее ростом. Я увидела, благимматом кричу: «Плюнь, Оленька, плюнь!» Смотрит на меня, сука, и мусолит этотсахар во рту. Я ей рот разжала, пальцами кусок этот вынула, но уж все,заболела… Все деньги, все продукты меняла на базаре на лимоны, пила еелимонным соком с глюкозой — выхаживала. Сама одну манную кашу ела, и ту только,что после нее останется. Сварю каши кастрюльку, она сожрет, а я хлебом кастрюлюоботру, съем, вот и вся еда моя. Выходила сволочь себе на голову… Ничего, кромененависти, от нее не дождалась. Я все ей отдавала, снимала последнее, она хотьбы раз спросила: «Мама, а ты ела?» Видит, я один хлеб жру, предложила бы:«Возьми, мама, каши половину». Я бы все равно скорее смолу пить стала, чем унее забрала, но предложить же можно. Цветка на день рождения ни разу непринесла. А потом за свой же эгоизм и возненавидела. А я ее, Вера Петровна, заэгоизм не виню. У нее папочка был пример перед глазами. На его глазахзагибалась с ней на руках, а он только знал гастроли, репетиции, шашки и ещеходил с другом Горбатовым по улице Горького, обсуждал, какие у кого ноги. Потомэтот Горбатов хорошо его сделал, я вам рассказывала… Так ему, предателю, инадо! Нет, эвакуация — это еще было не предательство. Предал он меняпо-настоящему, когда Оле было лет шесть. Выходила я ее от желтухи и сама отодиночества, от беспомощности впала в депрессию тяжелую. Показали меняврачу-психиатру. Врач сказал, что мне надо работать. Сеня говорит: «Онаработает. Все время с ребенком, по хозяйству…» Он поясняет: «Нет. С людьмиработать. Библиотекарем, продавцом, кем угодно. Она общительный человек, ейнельзя быть одной». Но как я могла работать, когда дочь все время болела?! Я жене могла ее бросить, как она сына своего бросила! Так в этой депрессии иосталась. А у нас в доме соседка жила, Верка-стукачка. Она была в оккупации и,чтобы прописаться в Москве, на всех стучала. Вот как-то она пришла, забралась сногами на диван, где Оля спала, и говорит: «Федора вчера забрали в КГБ, я былапонятой». А она сама же на него и стукнула! «Так вот, когда его брали, про васспрашивали. Чем занимаетесь, почему такая молодая, а нигде не работаете». А яанекдот накануне рассказала дурацкий, перепугалась страшно, побежала в театр кСене. Он как от мухи назойливой отмахнулся, сказал: «Ерунда». Я к Розальскогожене обратилась. Она мне посоветовала написать в КГБ заявление, что, мол,соседка ведет со мной провокационные разговоры. Я написала, и такой меня страхобуял. Всю меня трясло, я есть не могла, спать не могла… Сеня, как про этозаявление узнал, полез под потолок, повел меня опять к психиатру, к другомууже, и тот сказал, что у меня мания преследования. Никакой у меня мании небыло, была депрессия, которая усугубилась. Я пыталась объяснить, но сумасшедшуюкто слушать станет! Положили меня обманом в больницу — сказали, что положат всанаторное отделение, а положили к буйным. Я стала плакать, меня стали какбуйную колоть. Я волдырями покрылась, плакала день и ночь, а соседи по палатеговорили: «Ишь, сволочь, боится, что посадят, ненормальной прикидывается». Сеняприходил, я его умоляла: «Забери меня, я погибаю». Забрал, но уж поздно —превратили меня в калеку психически ненормальную. Вот этого предательства,больницы, того, что при моем уме и характере ничтожеством искалеченнымстала, — этого я ему забыть не могу. Он в актерах, в гастролях, саплодисментами, я в болезнях, в страхах, в унижении всю жизнь. А я книг прочлаза свою жизнь столько, что ему и во сне не увидеть! — Бабушка сноварасплакалась и приложила к лицу насквозь мокрое полотенце. — Пустое все,Вера Петровна. Пропала жизнь, обидно только, что зря. Ладно бы дочь человекомвыросла, оправдала слезы мои. Выучилась тоже на актрису, выскочила послеинститута замуж, родила калеку больного, а потом нашла себе в Сочи этогопьяницу. Я ей говорила — учись, будь независимой, а по ней лучше костылем дляхромого «гения». Я еще на что-то надеялась, пока этот карлик к ней два годаназад не переехал, потом крест поставила. У меня теперь одна забота, отрада вжизни — дитя это несчастное. За что, Вера Петровна, ребенок этот так страдает?В чем он перед Господом провинился, сирота при живой матери? Места живого нетна нем, весь изболелся. Из последних сил тяну — выхаживаю. Врачи, анализы,гомеопатия — руки опускаются. Одна диета сил уносит сколько! Творог толькорыночный, суп без мяса, котлеты я паровые делаю, а вместо хлеба сушки кладуразмоченные. Тяжело — не то слово. Тяжко! Но своя ноша не тянет, знаетепоговорку? Это он по метрике матери своей сын. По любви — нет на светечеловека, который любил бы его, как я люблю. Кровью прикипело ко мне дитя это.Я когда ножки эти тоненькие в колготках вижу, они мне словно по сердцу ступают.Целовала бы эти ножки, упивалась! Я его, Вера Петровна, выкупаю, потом водуменять сил нет, сама в той же воде моюсь. Вода грязная, его чаще чем раз в двенедели нельзя купать, а я не брезгую. Знаю, что после него вода, так мне онакак ручей на душу. Пила бы эту воду! Никого, как его, не люблю и не любила! Он,дурачок, думает, его мать больше любит, а как она больше любить может, если невыстрадала за него столько? Раз в месяц игрушку принести — разве это любовь? Ая дышу им, чувствами его чувствую! Засну, сквозь сон слышу — захрипел, дампорошок Звягинцевой. Среди ночи проснусь одеяло поправить, пипочку потрогаю —напряглась, разбужу, подам горшочек. Он меня обсикает со сна, а я не сержусь,смеюсь только. Кричу на него — так от страха, и сама себя за это кляну потом.Страх за него, как нить, тянется, где бы ни был, все чувствую. Упал — у менядуша камнем падает. Порезался — мне кровь по нервам открытым струится. Он по дворуодин бегает, так это словно сердце мое там бегает, одно, беспризорное об землютопчется. Такая любовь наказания хуже, одна боль от нее, а что делать, если онатакая? Выла бы от этой любви, а без нее зачем мне жить, Вера Петровна? Я радинего только глаза и открываю утром. Навеки бы закрыла их с радостью, если б незнала, что нужна ему, что могу страдания его облегчить… Что? Суп горит… Нубегите, Вера Петровна! Спасибо, что выслушали дуру старую, может, легче ейоттого станет. Светочке привет, здоровья вам обеим…

Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 52