Третьи сутки пылал великий город, подожженный с четырех концов. Пылали дворцы и храмы, пылали склады богатых купцов, полные немыслимых сокровищ — драгоценных тканей из далекого Китая, ароматного дерева из чудесной Индии, пряностей и украшений, привезенных купцами с Востока.
Столь много было этих сокровищ, что дым, стелившийся над великим городом и густыми клубами поднимавшийся к бирюзовым левантийским небесам, приобрел душистый аромат корицы и кардамона, аромат гвоздики и душистого перца, аромат ладана и мирры, аромат сандалового дерева и палисандра.
Третьи сутки пылал Константинополь, самый прекрасный, самый богатый, самый великолепный город мира. Жаркий ветер, прилетевший на берега Босфора с просторов Малой Азии, раздувал этот пожар, как шаловливый мальчишка.
Грубые, неотесанные варвары, приплывшие на берега Босфора из Прованса и Бургундии, из Лангедока и Фландрии, из Ломбардии и Саксонии хозяйничали в немногих кварталах, чудом уцелевших от пожара, они врывались в дома богатых византийцев, врывались в храмы и лавки в поисках поживы.
Алые кресты были на доспехах этих варваров, за участие в этом походе им было обещано прощение всех грехов — но сейчас, опьяненные кровью, опьяненные жаждой богатой добычи, они забыли и о прощении грехов, и о кротости Христовой.
Врываясь в богатые дома, они пытали их обитателей, чтобы вызнать, где у тех спрятаны сокровища, ибо не сомневались, что эти сокровища есть в каждом доме. Врываясь в храмы, они сдирали с икон золотые и серебряные оклады, выковыривали из иконостасов драгоценные камни, которые тут же отдавали генуэзским купцам за флягу дешевого кипрского пойла или испанским шлюхам за час сомнительного греховного удовольствия.
Кое-где еще остались разрозненные отряды защитников Константинополя — императорских секироносцев в ярких бронзовых панцирях и наемников-варваров, бородатых датчан, вооруженных огромными рогатинами с двойным наконечником и половецких лучников в кожаных доспехах.
Но последние секироносцы падают под ударами варварских мечей, хмурые датчане присоединяются к победителям, а уцелевшие половцы собираются в маленькие отряды и уходят на восток, в степи, где им легче дышится и привольнее живется.
На третьи сутки по взятии великого города, на третьи сутки большого пожара по широкой улице захваченного города ехал закованный в железо всадник на огромном коне.
Лицо его было мрачно.
Год назад, когда он собрал под своим знаменем многочисленных вассалов и еще более многочисленных добровольцев, он надеялся, что сразится с неверными, вернет под священные крестоносные знамена Святую землю, прольет свою кровь к вящей славе Христовой. Но теперь он видел только грабежи и убийства, видел изрубленные тела таких же христиан, как он сам.
Закованный в железо всадник свернул к уцелевшему от огня храму, спешился, вошел в него.
Как и повсюду в великом городе, здесь хозяйничали мародеры с алым крестом на доспехах. Трое пытались отодрать от огромной иконы золотой оклад, еще двое или трое выковыривали из алтаря крупные голкондские рубины. Тут же рядом стояла пьяная простоволосая куртизанка в разодранном шелковом платье и оглушительно хохотала, глядя на картину грабежа и разрушения.
Чуть в стороне двое солдат молча избивали старого монаха в изодранном черном одеянии.
Этот монах, заметив вошедшего в храм рыцаря, воззвал к нему по-гречески:
— Спаси меня, брат во Христе! Уйми этих бессовестных головорезов! Останови их во имя Господа!
— Уймитесь, святотатцы! — рявкнул закованный в железо рыцарь. — Вы находитесь в храме Христовом!
Кто-то из мародеров отвлекся от своего увлекательного занятия, покосился на вошедшего. Здоровенный гасконец криво ухмыльнулся и проговорил:
— Проваливай, братец! Если сам не хочешь присоединиться к веселью, не мешай другим!
— Вот именно, не мешай другим! — поддержал его рыжий одноглазый саксонец. — Не мешай другим, коли не хочешь остаться без головы!
— Без головы? — с холодной яростью проговорил рыцарь. — Что ж, поглядим, кто из нас останется без головы!
С этими словами он выхватил из ножен длинный меч, взмахнул им — и рыжая голова саксонца покатилась по мозаичным плитам пола, страшно сверкая единственным глазом.
— Он убил Конрада! — заверещала куртизанка. — Он убил красавчика Конрада! Неужели вы не отомстите за него?
Мародеры бросили свои занятия, схватились за мечи.
Закованный в железо рыцарь поднял меч над головой, глаза его горели от бешенства.
— Ну, кто еще хочет отведать моего меча? — проревел он мощным голосом.
Тут один из двоих крестоносцев, избивавших монаха, пригляделся к рыцарю и проговорил испуганным голосом:
— Братцы, это же граф Балдуин Фландрский!
— Балдуин Фландрский? — недоверчиво переспросил его товарищ. — Ты уверен?
— Еще бы я не был уверен, я два года воевал под его знаменами! Граф Балдуин — краса и гордость Христового воинства!
— А хоть бы и граф, — не унималась куртизанка, хотя в голосе ее не было прежнего куража. — Вас здесь десяток сильных мужчин, неужто вы с ним не справитесь?
— Заткнись, дура! — оборвал ее фламандец. — Граф Балдуин — великий воин, гроза неверных!
— Коли уж вам известно мое имя, — проговорил рыцарь, — так известно вам и то, что я скор на расправу. Выметайтесь немедленно из этого храма, и ежели я еще раз застану кого-то из вас за позорным святотатством, не избежать ему судьбы этого мерзавца! — и граф пнул ногой голову рыжего саксонца.
Через минуту все мародеры покинули храм. В нем остались только рыцарь и старый, едва живой от побоев монах.
— Благодарю тебя, господин! — проговорил этот последний, низко поклонившись рыцарю. — Благодарю не столько за то, что ты спас мою жалкую, ничтожную жизнь, сколько за то, что прекратил ограбление Дома Божьего.
— Не стоит благодарности, святой отец. Стоит мне уйти отсюда — и в храм снова явятся мародеры, не эти, так другие. И не кланяйся мне — это я должен низко кланяться служителю Господа.
— Слова твои изобличают великого и благородного мужа, — продолжил монах. — Видно, сам Господь привел тебя в этот храм. Мне осталось жить совсем недолго, а с моей смертью может умереть великая тайна. Должно быть, Господу угодно, чтобы я передал ее тебе.
— О чем ты говоришь, святой отец? — Граф недоверчиво взглянул на монаха.
— О священной реликвии, которая хранится в нашем храме многие сотни лет. — Монах огляделся по сторонам и таинственно понизил голос: — О священной
