Но и работа стала интересней… Хотя в последнем, наверное, виноват всё же не столько серый мундир ополченца, а то, что господа офицеры раскушали таки возможность навалить ему своих обязанностей, из тех, которые не навалишь на писарей просто из-за отсутствия у них должного образования.
Ну и… а куда он теперь, собственно, денется? Собственно, остаётся только утешаться грядущими медалями и связанными с ними, в очень далёкой и зыбкой теории, возможностями.
* * *
— Не сходится… — склонившись над выведенными на странице цифрами, промычал себе под нос попаданец, — совсем-совсем не сходится…
— Н-да… — вцепившись руками в волосы и закусив губу, он уставился на листок безумным взглядом.
— Зараза… — ещё раз ругнулся он, часто моргая, от усталости и недосыпа видя перед глазами не цифры и буквы, выведенные в неровных, прыгающих строчках на желтоватой бумаге, а пресловутую фигу. Жирную.
С цифрами, да и с математикой вообще, он дружит, но это… Господа офицеры, судя по всему, выдали только кусок задачи, притом, кажется, с заведомо неверными данными.
' — Упс…' — последнюю фразу он, кажется, произнёс вслух.
— А што ты думал? — подтверждая догадку, немедля отозвался мелкорослый и тонкокостный, но шебутной и вредный сосед слева, физиономией и характером, по мнению попаданца, которое тот не озвучивал, точь в точь козёл, из мелких и беспородных, — Штоб тебе сразу все планы выдали и на совещание к самому Нахимову позвали? Дескать, а што вы соизволите думать по етому поводу, многоуважамый Иван Ильич?
— Х-ха… — прокатилось по помещению, и сосед, ощутив поддержку, закривлялся, встав из-за стола и изображая, как в дурном балагане, совещание Ваньки с генералитетом.
— Извольте предоставить моему лакейскому благародию все наши наиглавнейшие тайны! — заложив руки за отвороты, он задрал и без того курносый нос к самому потолку, манерно отставил ногу и зачем-то оттопырил зад.
— Чевой-то не торопитеся? — опустив голову и обведя коллег взглядом, поинтересовался он, брюзгливо оттопырив нижнюю губу, — Я до бумаг и наиглавнейших с наиважнейшими тайн, страсть какое большое любопытство имею!
Кривлялся он этаким манером минут пять, нарочито простонародно и простодырно, представляя попаданца невесть каким дураком и зачуханцем. Борясь с желанием вскочить и вмазать клоуну по физиономии, лакей, напротив, сделал хорошую мину при плохой игре, и, старательно собрав на морде лица выражение вежливого, скучающего внимания, стал смотреть представление, чуть заметно откинувшись на спинку стула.
Выбранная им господская манера, пусть не вдруг, сработала, и кривляющийся коллега не сразу заметил, что смеются уже не над представляемым им лакеем, а над ним самим, превратил себя же в посмешище.
— Дай-ка… — один из стариков, отсмеявшись, подошёл к Ваньке, и, весьма бесцеремонно согнав того со стула, сел, подвинув к себе бумаги. Сощурившись близоруко, он согнулся над столом и принялся перебирать листы, шевеля губами.
— А-а… да никак ревизия, — подёргав за ус, задумчиво постановил он несколько минут спустя, вставая, и, уже со своего места:
— А ты, малец, как думал? Тебе сразу всё расскажут? Попробуй сперва, заслужи доверие, да и то…
Не договорив, он махнул рукой, и старики, как по отмашке, принялись, важничая, рассказывать разного рода писарские байки. Попаданец, попытавшись было вернуться к цифрам, понял, что они аж расплываются перед глазами, так что вместе со всеми принялся слушать старых писарей, выдававших на-гора весьма интересные сведения вперемешку со своеобразным военно-морским фольклором.
Пообедав, Ванька, покрутившись по двору, нашёл-таки место и прилёг подремать в тенёчке на досках, положив себе на глаза мокрую тряпку, в надежде, что это хоть как-то поможет. Неспешные разговоры писарской братии неподалёку начали убаюкивать, и вскоре, придремав, он начал проваливаться в сон.
— А это кто тута развалился? Што за го́вна⁈ — разбудил его громкий голос, а последующий пинок по голени пояснил невербально, что «Говна», судя по всему, он сам.
' — Билять! — разом проснувшись, мысленно ругнулся он, придав ругательству восточный акцент, — Опять Собакин, пёс смердящий!'
— Лежит тут, как упокойник какой-то, даже харю свою упырскую тряпкой закрыл, чтоб народ не смущать буркалами вурдалачьими! — разоряется тем временем тот, ещё раз пнув попаданца по голени.
Не вставая, парень стянул с лица тряпку и хмуро уставился на стоящего над ним Прохора, мысленно прикидывая, как он сейчас, если вдруг что, будет изворачиваться, лёжа на спине и брыкаясь.
— Глаза устали от циферок, вот и тряпка, — спокойно пояснил Ванька, говоря сейчас не для Собакина, а для остальных писарчуков, показывая своё миролюбие и нежелание драться. Народ здесь всё больше не слишком молодой, степенный, в силу возраста и профессии ценящий не столько развлечения в стиле «Морда-морда, я кулак, иду на сближение», сколько словесную эквилибристику и умение провернуть интригу.
— Глазки у зайки устали, — закривлялся Прохор, оглянувшись предварительно куда-то за спину, и, будто найдя там поддержку, заговорил много громче яростней, аж до вылетающих из мокрогубого рта обильных слюней, — болят глазки! Может, тебе в глаза насцать? Оно, говорят, пользительно!
Не то играя на публику, не то в самом деле желая осуществить, но детина потянулся к штанам, и Ванька, не став дожидаться, крутанулся чуть, разворачиваясь, и сделал элементарные «ножницы». В любом спортивном клубе его, наверное, обсмеяли бы за такое исполнение, а на улице устроили бы жёсткую обструкцию с занесением в личное тело. Но здесь, среди неискушённых предков, прокатило.
Секундная запинка, Собакин тяжко грянулся на каменистую землю, завозившись там с ругательствами. Ванька, яростно вскочив, сделал было шаг к нему, чтобы добить, истаскать по земле на бешеных пинках, но опомнившись под десятками взглядов, остановился, сжав кулаки.
Встав, Прохор исподлобья поглядел на попаданца, и, не то желая выгадать время, не то просто не решаясь, заотряхивался, бормоча себе под нос всякое, не лестное.
— Что, Прохор, — сладко пропел один из писарей, вредный Кондрат, не заработавший пока, в силу возраста и мелкотравчатости, право на отчество, — снова тебя наш мальчонка взгрел? Ты смотри…
Он покачал головой, как бы сочувствуя бедам Прохора, зацокал языком, всем своим
