до свидания.
— Немного.
— Жалеешь, что связалась со мной?
Конечно, да. Но вслух умничаю:
— Невозможно добиться успеха, убегая от ответственности. Я учусь.
Становится тихо. Не знаю, о чем думает Тарнавский, но я перевариваю свои же слова.
Они хоть и на пьяную голову, но вполне трезвы.
Взгляд судьи тоже внимательный. Исследует. Перемещается. Во мне как по щелчку выключается стеснение. Я позволяю.
Он тянется за пультом и выключает наконец-то дурацкий обдув.
На мою философию не реагирует. Глаза с меня перемещаются на ноутбук:
— Покажи, что сделала.
Прим. автора:
Газлайтинг — это форма психологической манипуляции, при которой манипулятор отрицает произошедшие факты, пытаясь заставить собеседника сомневаться в собственных воспоминаниях и изменяя его восприятие реальности.
Глава 16
Юля
— Покажи, что сделала уже.
С кивком головы встаю, взяв со столика ноутбук. Скорее всего придумываю, что мужской голос слегка охрип. Или он потому и выключил кондиционер?
Ладно. Неважно.
Впервые оказываюсь с судейской стороны стола. Ставлю лептоп на свободное место перед Тарнавским.
Немного наклоняюсь и скольжу пальцами по тачпаду.
Как бы там ни было, сделать я успела много. Не знаю, зачем, но хотелось бы услышать от него похвалу за это.
Упираюсь левой рукой в бедро над коленом, а пальцами правой листаю все выше и выше.
Чувствую прикосновение теплой ткани рубашки к плечу. Несуществующая кардиограмма подскакивает пиком.
Тарнавский подается ближе к экрану и ко мне. Сердце оживает. Да и я тоже…
Долистываю до начала. Показываю.
— Много ошибок. Умышленно или случайно, не знаю…
— Но какому-то юристу дать бы пизды…
В ответ на грубость улыбаюсь.
Медленно листаю ниже, давая возможность рассмотреть.
Мне стоило бы концентрироваться на цифрах и собственных обозначениях, но вместо этого взгляд сам собой меняет фокус. Я пользуюсь экраном ноутбука как зеркалом, в котором отражаемся мы с Тарнавским.
Безнаказанно разглядываю черты лица, пока не ловлю такой же взгляд на себе. По строчкам он ни черта не бегает. За движением курсора не следит.
Съезжает ниже моих глаз, изнутри тут же шпарит крутым кипятком.
Прижимаю оттопыренный ворот платья к ребрам. Удерживаю. Чувствую уже другой взгляд — прямой — на щеке.
Паникуя, зачем-то ляпаю:
— Пожалейте, сделайте скидку. А вдруг там тоже такой стажер, как я? И он всему научится…
Это уже никому не нужно, но я продолжаю механиески скользить по тачпаду. Дура? Дура.
А Тарнавский смотрит на мой профиль. И дыхание задерживать поздно. И в глаза смотреть страшно. Слишком… Близко.
— Кто тебе сказал, что я делаю людям скидки, Юля?
Никто. Поэтому я молчу. Прекращаю листать, но продолжаю держать кулак между полушариями налившейся томительной тяжестью груди.
Знаю, что он ждет взгляда. И я смотрю, но осторожно. Слегка повернувшись.
— Никаких скидок, Юля. Я могу потерпеть, если вижу перспективу.
Моргаю.
А во мне?
Тарнавский возвращается к экрану, своей кистью двигает мою. Дальше сам. Я поняла.
Вырастаю, делаю шаг назад и стараюсь успокоиться, смотря на дверь. А он на экран. Словно ничего не случилось.
Во мне — буря. А в нем штиль.
Веду взглядом по кабинету. Наталкиваюсь на картину.
— Ой… Я же убирала…
— Петрович вернул.
Тарнавский поясняет тихо и как бы нехотя. Я хмурюсь.
— Можешь присесть, — кивнув, обхожу стол.
Сначала хочу вернуться на диванчик, потом понимаю, что картина жутко злит.
Секунду поколебавшись, направляюсь к ней.
Тут же получаю новую порцию внимания: Вячеслав Евгеньевич провожает меня взглядом над крышкой своего ноутбука.
— Что ты делаешь, Юля? — спрашивает строго. А я не хочу словами отвечать.
Пошли вы нахуй, Петрович, со своим самоуправством.
Сейчас сниму. Спрячу в шкаф за мантиями. А в понедельник вынесу и сожгу.
Подхожу к картине. Заглядываю за нее. Помню, что она была повешена не просто на пару гвоздей, а еще и закреплена дурацкой шнуровкой. Попробуй размотай.
Но я пробую.
Приподнимаюсь на носочки, стараюсь держать равновесие, хотя это и сложно.
— Не трогай, — в ответ на просьбу закусываю нижнюю губу и продолжаю усердней.
Работу принимайте, господин судья. В экран смотрите. А я пока здесь закончу. Бесит меня эта страшила. Как и вас, впрочем.
Разматываю один шнурок. Обхожу с другой стороны. Слышу за спиной шорох. Оглядываюсь.
Судейское кресло отъезжает. Тарнавский тоже встает. Смотрит на меня. Приближается.
Мужские брови немного сведены. Я против воли проезжаюсь по открытым предплечьям и кистям. Рукава рубашки-то закатаны и он их поддергивает. А меня привлекают смуглые руки и выступающие разрядами молнии вены.
Это так красиво. Черт…
Резко отворачиваюсь и ускоряюсь. Игнорирую горячие волны, бьющиеся о живот, бедра и грудную клетку.
— Я сказал, что не надо трогать, — он не звучит ни зло, ни истерично, но на моем запястье сжимаются пальцы и я тут же торможу.
Замерев, задерживаю дыхание. Спину греет мужской торс.
Мы стоим ближе, чем когда бы то ни было.
Если он сделает один маленький шаг. Или если я…
Разворачиваюсь. Опускаю руки. Тарнавский разжимает пальцы.
Приподнимаю подбородок и утыкаюсь четко во внимательный взгляд.
Спиной — в стену. Угол картины больно врезается в лопатку.
Дальше все должно быть по сценарию: он отступает, я извиняюсь и, опустив взгляд, иду на диванчик. Но.
Он не отступает.
Сердце разгоняется. Я… Заживо горю.
Оказавшись в его энергетическом поле — греюсь. Пьянею. Запомнить хочу.
Его взгляд ползет от глаз ниже. Я боюсь пошевелиться и спугнуть.
Запрещаю себе вспоминать о Лене, Руслане Викторовиче, темных делишках Тарнавского…
Он делает тот самый шаг, но не дальше, а ближе.
Секунды растягиваются и стремятся в вечность.
Согнутая в локте рука упирается в стену наискось над моей головой. Лицо становится ближе. Изучать его — сложнее.
Я снова облизываю губы. Тарнавский просит:
— Не трогай, Юль, — не отрываясь от них.
Я послушно киваю.
Невыносимо хочу прижаться ладонью к его такой близкой сейчас груди и почувствовать твердость, а еще с каким ритмом бьется сердце. Смять ткань.
В голове кроме тумана, кажется, уже ничего. Как я работать-то умудрялась?
Мужской взгляд блуждает. Его привлекает частота моих вдохов. Или…
Пальцы вольно свисавшей все это время руки поднимаются. Я чувствую прикосновение подушечек на шее под ухом. Расслабленные пальцы проезжаются вниз, задевая сережку. Задерживаются на ключице. Смотрит он туда же. Потом — в глаза.
Меняет курс — вместе с пальцами с плеча съезжает бретелька. Крылом горящей заживо бабочки мужчина, в которого я отчаянно влюбленна, обводит ставший более выраженным вырез.
Я бояться должна. Рефлексировать. А я… Жду.
Глаза в глаза. Пальцы — ниже. Костяшки далеко не случайно касаются ареолы через ткань.
